сказал Якоб Рот медсестрам, они просто дали бы ребенку «мокрую тряпку, которую она могла жевать весь день». «От этого, – объяснил он, – она становится существенно спокойнее». Больше всего отец Розмари досадовал не на психиатров и медсестер, а на собственную жену. Когда она отлучилась, он начал бранить ее, заявив, что она «неправильная жена, и если бы у него была другая жена, то и ребенок получился бы другим». Изначально семья связывала инвалидность Розмари с тем, что ее мать во время беременности продолжала ездить на велосипеде, чтобы не лишиться заработка (их семья занималась доставкой молока), а также с тазовым предлежанием ребенка во время родов. Но, как это часто бывало, лечащий врач проигнорировал эти сведения и поставил девочке диагноз «врожденное слабоумие». Осыпая жену проклятиями в унылой холодной палате лечебницы, Якоб Рот пытался объяснить собственные семейные размолвки и несчастливый брак с точки зрения «расовой чистоты» и «наследственности», о которых твердила нацистская пропаганда. Тем не менее они с женой продолжали писать письма – он с Восточного фронта, а она из дома, – выражая привязанность к своему единственному ребенку и стремясь узнать о ней новости. Когда Розмари умерла, ее матери даже удалось приехать на похороны в Хадамар [27].

Жизнь детей в лечебницах в дневные и ночные часы резко отличалась. Правила предписывали по ночам гасить свет и соблюдать тишину, и от этого дети даже в общих палатах нередко чувствовали себя одиноко. Многие плакали по ночам, некоторые, начав плакать, впадали в истерику. Хотя наблюдающие психиатры поначалу обычно отмечали, что тот или иной ребенок не проявляет признаков тоски по дому, позднее они нередко констатировали прекращение ночного плача и, в некоторых случаях, ночного недержания мочи, – возможно, это было связано с тем, что дети осваивались и начинали чувствовать себя в безопасности. В какой-то мере недержанию мочи могло способствовать и плохое питание. Многим детям давали на ночь седативные препараты, чтобы их плач не беспокоил других детей [28].

Некоторые дети явно думали, что их отправили в лечебницу в качестве наказания. Карл Отто Фреймут считал, что попал сюда из-за того, что в другом приюте порвал футбольный мяч. Многие дети-инвалиды не могли контролировать кишечник, кто-то непроизвольно мочился в стрессовых ситуациях. Так, сиделка семилетней Гертруды Дитмар заметила, что «если ее шлепнуть, она немедленно обмочится. Но если ее просто отругать, она останется сухой» [29]. Однако, несмотря на общее сходство условий в закрытых учреждениях со скудным пайком и малочисленным персоналом, жизнь ребенка в лечебнице сильно отличалась от жизни в исправительном заведении.

В Шойерне детей делили на тех, кто страдал легкими нарушениями и мог посещать Hilfsschule (вспомогательную школу для умственно отсталых детей) при лечебнице, и тех, у кого была тяжелая степень инвалидности. Существование школы провоцировало заметный половой перекос: мальчиков в лечебнице было в два с половиной раза больше, чем девочек (по крайней мере, среди тех, кого перевели в Хадамар на втором этапе программы «эвтаназии»). Считалось, что девочек с легкой степенью инвалидности лучше оставлять дома, чтобы они помогали матерям по хозяйству, и им не нужна специальная школа. Это разделение по половому признаку, возможно, спасло многим из них жизнь [30].

Фридриху Брауэру, приехавшему в Шойерн в конце мая 1941 г., было почти 11 лет. Ребенок со спастической походкой, научившийся ходить и говорить только после трех лет, Фридрих никогда не посещал школу. Тем не менее по прибытии ему предложили пройти стандартную проверку умственных способностей, чтобы понять, следует ли отправить его учиться. Фридрих знал, где он находится и откуда он приехал, мог назвать дни недели и посчитать до двадцати. Хотя он не смог вспомнить больше половины месяцев в году или сказать, на какой из них выпадает Рождество, он без колебаний ответил на главные политические вопросы, которые ему задавали: «Как зовут нашего вождя? – Адольф Гитлер. – Кто такой Герман Геринг? – Это такой толстяк, он выглядит вот так (берется обеими руками за голову и надувает щеки). – С кем мы воюем? – С англичанами» [31].

Тесты предназначались больше для проверки знаний, чем для проверки интеллекта, и давали своего рода фотонегатив того, что власти ожидали от детей младшего школьного возраста, даже если они, как Фридрих, никогда не посещали школу. То, что дети-инвалиды могли без колебаний назвать имя фюрера, хотя им не удавалось ответить на многие другие вопросы, было вполне типичным для таких тестов. Большинство опрашиваемых также отвечали, что война идет с Англией, а позднее с Россией, несмотря на то, что они больше ничего не знали об этих странах – ни где они находятся, ни кто ими правит [32].

Но большинство детей в Шойерне были не в состоянии справиться с какой бы то ни было проверкой умственных способностей. Они не имели понятия о масштабных событиях, таких как война, а сам Шойерн никогда не подвергался серьезным авианалетам. В таких случаях врачи ориентировались на другие ключевые признаки: физическую координацию, владение речью, умение пользоваться туалетом, способность играть с простыми игрушками, отношение к другим детям и взаимоотношения с персоналом лечебницы. В какой-то мере эти наблюдения имели чисто утилитарную функцию. Дети, склонные к агрессии и деструктивному поведению, а также дети, которых не удавалось приучить к туалету, считались слишком требовательными, особенно в свете сокращенного до минимума финансирования и недостаточного количества персонала. Маргарет Гюнтер, двенадцати с половиной лет, прибыла в Шойерн в 1940 г. и вела себя настолько агрессивно, подвергая опасности и себя, и других детей, что сиделки даже днем привязывали ее к «ночному стульчику». Полтора года спустя во время последнего осмотра в Шойерне было отмечено, что она все так же «сидит, раскачиваясь на своем стульчике, и ее приходится привязывать, поскольку она постоянно рискует упасть». В лечебнице были дети, которые не могли или не хотели участвовать ни в каких дневных занятиях. Эдда Браун, которая провела в детском доме Бетани в Марбурге все 2 года и 8 месяцев своей жизни, не имела физических недостатков, но приехав в Шойерн в сентябре 1942 г., просто встала в угол лицом к стене и не реагировала ни на какие обращения. Медсестры, как и следовало ожидать, вскоре полностью утратили к ней интерес [33].

Читать личные дела пациентов, заканчивающиеся убийством, крайне тяжело. В какой-то момент врачи и медсестры приговаривали детей, за которыми наблюдали, к смерти. Резкое прекращение записей в истории болезни позволяет предположить, что с этого момента судьба ребенка была решена. Последние строки в медицинской карте каждого убитого ребенка, соединяя факты с вымыслом, позволяют понять, какой предлог выбирался для смерти