облике военных в литературных источниках. В данном случае показательно, однако, то, что известная литературная образованность не считалась чем-то в принципе чуждым для людей военных, даже в довольно поздние времена. Конечно, анализ солдатского языка в немалой степени подтверждает репутацию легионеров как людей малообразованных и грубых. Вполне естественно, что сравнительно высокий уровень образованности – явление редкое в армейской среде. Но если учитывать всю совокупность рассмотренных фактов и все, что известно о романизаторской роли армии в провинциях, то практически единодушное умолчание античных писателей о культурном потенциале армии становится еще одним знаком высокомерно-предвзятого отношения образованных кругов общества к людям военной профессии.

Фактически такое же отношение обнаруживается и в постоянном подчеркивании присущих воинам бесхитростности, простодушия и склонности к суевериям. Солдатское простодушие отмечено не только в ряде занятных эпизодов[433]и прямых высказываний[434]. Simplicitas militum (простота, неведение, неопытность воинов) даже официально признавалась в императорских указах как основание для того, чтобы разрешить солдатам делать завещание без положенных формальностей, и как извинительное обстоятельство в некоторых других правовых случаях (Gai. Inst. II. 109; 114; 163)[435].

Простодушно-глубокая вера солдат в предзнаменования, в качестве которых часто истолковывались обычные природные феномены, может быть проиллюстрирована многочисленными примерами. Такой «порыв суеверия» (obiectae religionis – Caes. B. civ. III. 72. 4) cпособен был в корне изменить настроение войска, вызвать у солдат совершенно неожиданную реакцию. Так, огонь, внезапно засиявший на голове Луция Марция (римского всадника, взявшего на себя командование римскими войсками в Испании после гибели Публия и Гнея Сципионов), поверг воинов в трепет, но само это знамение побудило их вновь обрести прежнюю храбрость (Val. Max. I. 6. 2). Удары молний и скрытые роем пчел военные значки, как свидетельство воли Юпитера, вселили уныние и страх в воинов Помпея после сражения при Диррахии (Val. Max. I. 6. 12). Солдаты Брута и Кассия перед битвой при Филиппах в порыве суеверия зарубили эфиопа, попавшегося навстречу выходившему из лагеря знаменосцу, сочтя это дурной приметой (Plut. Brut. 48; App. B.С. IV. 134). Легат Далмации Фурий Камилл Скрибониан, попытавшийся поднять мятеж в правление Клавдия, был убит легионерами, которых раскаяться в нарушении присяги заставило чудо: перед выступлением в поход они не смогли ни увенчать своих орлов, ни сдвинуть их и свои значки с места (Suet. Claud. 13. 2; cp.: Val. Max. I. 6. 11). Исчезновение луны в результате затмения взбунтовавшиеся легионы в Паннонии сочли знаком небесного гнева на свое мятежное поведение и вновь вернулись к повиновению (Tac. Ann. I. 28; 30; Dio Cass. LVII. 4. 4). Лунное затмение повергает в смятение и солдат Вителлия во время сражения при Бедриаке (Dio Cass. LXIV. 11. 1). Подобного рода примеры нетрудно умножить[436]. Ясно, однако, что подобные эпизоды, с точки зрения античных писателей, свидетельствуют не в пользу высокого интеллектуального уровня солдатской массы[437]. Вместе с тем, на наш взгляд, их можно рассматривать и как указание на глубокую, хотя и своеобразную, религиозность солдат, которая, помимо прочего, непосредственно обусловливала форму их эмоциональных реакций и нередко использовалась полководцами в своих интересах.

Однако, когда речь заходит о солдатских мятежах и военных переворотах, нейтральный тон и высокомерное презрение к рядовому солдату сменяются инвективным пафосом и негодованием, замешанном на отнюдь не беспричинном страхе. Эти чувства и интонации неудивительны, ибо нигде столь концентрированно не проявляется порочная природа профессиональных солдат, ни в чем столь решительно не извращается самая сущность и предназначение армии, как в солдатском бунте. В этой ситуации войско, действительно, превращалось в непосредственную угрозу для тех, кому оно должно было служить опорой и защитой, – для государства и сограждан. Неудивительно также, что причины и смысл подобного рода событий трактуются почти исключительно в моральной плоскости[438]. Склонность к мятежам изображается как органическая черта основной массы солдат в ряду других ее пороков. Стоит только ослабнуть скрепам военной дисциплины и чинопочитания, и эти пороки выплескиваются неудержимым потоком, войско превращается в неуправляемую яростную толпу, полностью соответствующую той классической характеристике, которая дана Саллюстием: «…как бывает в большинстве случаев, толпа… переменчива, склонна к мятежам и раздорам, устремлена к переворотам, враждебна спокойствию и миру» (пер. В.О. Горенштейна)[439]. Хотя у Саллюстия в данном пассаже речь идет не о войске, его характеристика даже лексически совпадает с тем, что говорится в наших источниках о вышедших из повиновения солдатах. Особенно созвучна она высказываниям Тацита, известного своим крайне отрицательным отношением к vulgus[440]. Именно у Тацита мятежные солдаты неоднократно прямо именуются vulgus в сочетании с пейоративными эпитетами. Солдатская «чернь», по Тациту, «всегда подвержена внезапным переменам настроения» (mutabile subitis – Hist. I. 69; cp. Dio Cass. LXIV. 10. 4), жаждет беспорядков[441], без руководителя она всегда безрассудна, труслива и тупа (praeceps pavidum socors – Hist. IV. 37; cp. Ann. I. 55. 2), лишена благоразумия (Hist. II. 37)[442]; ни в чем не знает середины (nihil in vulgo modicus – Ann. I. 22. 3), в веселье так же необузданна (immodicum), как и в ярости (Hist. II. 29). Аналогичные характеристики, окрашенные не меньшим негодованием, мы находим и у других авторов. Например, Валерий Максим, рассказывая об убийстве солдатами легата Суллы Авла Альбина (89 г. до н. э.), подчеркивает ужасную опрометчивость воинов (exsecrabilis militum temeritas), убивших военачальника из-за бессмысленных подозрений (IX. 8. 3)[443]. В другом месте (IX. 7. 3) Валерий пишет о нечестивой жестокости войска (exercitus nefarie violentus), низких и отвратительных нравах солдат (pravos ac tetros mores), убивших Гая Карбона, пытавшегося укрепить расшатанную во время гражданской войны дисциплину. Поздний автор имеет основание заявить о привычке воинов создавать себе императоров в результате беспорядочного решения, tumultuario iudicio (SHA. Alex. Sev. 1. 6). Как и всякая толпа, мятежное войско весьма подвержено влиянию демагогов, разжигающих недовольство и склоняющих большинство к измене или неповиновению[444]. Надежды на безнаказанность особенно возрастали в условиях гражданской войны, когда «солдатам позволено больше, чем полководцам», когда рядовые воины могли перейти на сторону противника, «подобно тому как меняют хозяев легкомысленные слуги» (App. B.С. IV. 123; cp.: Tac. Hist. I. 51; III. 31).

Структура и семантика солдатского мятежа в Римской империи, безусловно, заслуживает отдельного более пристального рассмотрения, которое будет осуществлено нами ниже при анализе вопроса о характере и формах участия армии в политических процессах (см. главу VIII). Для нас же важно пока подчеркнуть, что даже в изображении некоторыми античными авторами подобных критических моментов эксплицитно и имплицитно присутствует иной морально-психологический тип поведения.