Я поднял металлические жалюзи застекленного эркера. Внутри все осталось так, как я помнил с детства. Натертый дубовый паркет, скромное убранство – кресло «Барселона», кожаный диван, низкий деревянный столик, письменный стол из полированного орешника, несколько произведений искусства, которые отец любил, пока не утратил интерес ко всему и ко всем, кроме меня: маленькая мозаика мастера граффити Invader, скульптура «Улыбающееся яблоко» Клода Лалана, страшноватая картина Шона Лоренца – веселый человек-кролик, являвшийся мне в детстве в ночных кошмарах.

На книжных полках стояли книги любимых авторов отца: Жоржа Сименона, Жана Жионо, Пэта Конроя, Джона Ирвинга, Роберто Боланьо, Флоры Конвей, Ромена Гари, Франсуа Мерлена. Тут же была фотография в рамке: мы втроем на пляже в Обезьяньей бухте. Я сижу на плечах у отца, мать идет рядом с ним. Она красива и выглядит влюбленной. От нас пахнет песком и солью, волосы блестят на солнце. У нас счастливый вид. Я рад, что он сохранил эту фотографию. Она свидетельствует о том, что когда-то между ними существовало что-то красивое и сильное, невзирая на то, что произошло потом. Как и о том, что плодом этого «чего-то» стал я.

Рядом с моим рисунком, подаренным отцу на день рождения, стояла рамка с прославленной заметкой в «Монд» от 16 января 2011 года: «В Нью-Йорке семилетний француз умудрился попасть в самолет один, без билета!»

Я смотрю на несколько выцветшую от времени фотографию в центре заметки. Стоя между двумя полицейскими, я показываю двумя пальцами V. Восторженная улыбка, редкие молочные зубы, круглые разноцветные очочки, красная парка, джинсы с брелоком для ключей на ремне.

То было мгновение наибольшей славы всей моей жизни. CNN непрерывно показывала этот кадр, им открывались все выпуски теленовостей. Одного из министров Барака Обамы едва не отправили из-за меня в отставку. После этого происшествия моя мать сдала назад и разрешила мне учиться в Париже и жить с отцом. Я вернул ему доброе имя, отмыл его честь, более того, принудил эту газету, до того не выдавившую ни одного доброго слова о девятнадцати романах Озорски, поместить на первой странице его фото. Я знаю конец заметки наизусть, но все равно его перечитываю, потому что всякий раз это чтение вызывает у меня и гнев и радость:

«Отвечая на вопросы нашей газеты, Ромен Озорски признался, что «восхищен и горд поступком сына» и «приветствует его смелость и находчивость», видя в этом свидетельство «самой сильной любви, какую когда-либо встречал».

Делая в жизни первые шаги, я проявил блестящие способности фокусника, умеющего мобилизовать свой сердечный порыв и свой ум, чтобы подстроить реальность под свои желания. Я смирил действительность, сделал возможным невозможное.

Солнце отражается от паркета. Я бывал здесь по субботам и днем по средам, когда со мной не могла сидеть Кадижа. Чтобы меня занять, отец купил настольный футбол и даже игральный автомат. То и другое так и пылится в углу, вместе с коллекцией грампластинок и афишей фильма «Великолепный».

Я уселся во вращающееся кресло из светлой кожи, в котором сидел мой отец, когда писал. На столе стоит грубый глиняный сосуд с дорогими авторучками, подарками отцовского издателя, которыми отец никогда не пользовался. Я достал из ящика стола ту самую папку и снял с нее резинку, чтобы взглянуть, что внутри. Там находилась пачка пронумерованных страниц формата А4 с напечатанным текстом. Разбивка на главы и главки не оставляла сомнений: я держал в руках неизданный текст Ромена Озорски. На полях пестрели пометки и исправления мелкими отцовскими каракулями.

Весь машинописный текст не имел заглавия, зато его имели две его части. Первая называлась «Девочка в лабиринте», вторая – «Персонаж Рома(е)на». Сначала я хотел отложить чтение на потом, но при перелистывании страниц мне бросились в глаза знакомые имена, начиная с моего собственного! Еще на этих страницах часто попадалось имя моего отца, матери, Джаспера Ван Вика. Это показалось мне странным. Отец никогда не вел дневник и не делал героем сочинений самого себя. Его романы, воспевавшие романтику и побег от обыденности, были противоположностью нарциссизму и разглядыванию собственного пупа. Мое внимание привлекла еще одна неожиданная особенность – дата описываемых событий. Они были помещены в сложный конец 2010 года, принесший всем нам несчастье. Соблазн был слишком велик. Я устроился с рукописью на диване и начал читать.

2.

Через полтора часа я дочитал последнюю страницу. На глазах у меня были слезы, руки дрожали. Чтение было то волнующим, то непереносимым. У меня сохранились отчетливые и болезненные воспоминания об этом эпизоде, но раньше я не догадывался, какие горькие страдания выпали тогда на долю отца. Не понимал всю степень коварства своей матери. В последующие годы ему хватало мудрости не костерить ее в моем присутствии; наоборот, он всегда находил для нее смягчающие обстоятельства. Понял я теперь и другое: почему отец бросил писать. Причиной было обещание, данное им однажды снежным вечером в православной церкви. Все это стало для меня потрясением, я видел во всем этом огромную непростительную путаницу.

Но кое-что привело меня в недоумение: все, что относилось к писательнице Флоре Конвей. Я помнил, как отец рекомендовал мне несколько лет назад одну из ее книг, но, насколько я знал, они не были близки, к тому же я никогда раньше не слышал эту трагическую историю о ее маленькой дочери, насмерть разбившейся при падении с верхнего этажа нью-йоркского здания.

Я зашел с телефона в Википедию. Биографическая заметка, как и отцовская рукопись, рисовала Флору загадочной романисткой, культовую фигуру для многих, осыпанную похвалами лауреатку премии Франца Кафки. Она всегда сторонилась литературной сцены и много лет ничего не публиковала. На единственной нечеткой фотографии, которую предлагала поисковая система, она производила завораживающее впечатление, немного напоминая Веронику Лейк. На сайте издательства «Вилат» я тоже не нашел о ней почти ничего.

Все это удивляло. Я встал и налил себе стакан воды. Я понимал, что отец никогда не пытался опубликовать этот текст. В нем затрагивались чересчур личные проблемы, погубившие нашу семью, описывались творческие терзания писателя. Но какое место занимает во всей этой истории Флора Конвей? Почему отец не вывел в своем тексте вымышленную писательницу?

«Что еще я должен найти, папа?»

«Три толстые тетради».

«Они тоже лежат в твоем письменном столе?»

«Нет, они спрятаны в вытяжке над плитой».

Я позаботился о предосторожностях: одолжил у консьержа чемоданчик с инструментами. Десять минут я перебирал отвертки, пока не открутил винты и не снял с колпака кожух, не запустил в трубу руку и не нащупал тетради, о которых говорил отец. Они оказались гораздо внушительнее, чем я думал: крупного формата, в обложках из тисненой кожи, заслуженной немецкой марки Leuchtturm. В моем распоряжении оказалось в общей сложности триста пронумерованных страниц, густо, без полей, исписанных почерком Ромена Озорски, который я узнал бы среди тысяч других.