в каком-то странном ступоре, когда спустя сто часов дверь распахивается и в комнату вваливается Калеб – с едой и улыбкой. Меня, как это бывает всякий раз, как он входит в комнату, охватывает страх, но чувство облегчения оказывается сильнее.

Двадцать пять

Мое левое колено лежит на сиденье вращающегося кресла, правая ступня – на полу, я отталкиваюсь ею и кружу по комнате, словно рыба в ведре.

Интересно, сколько сейчас времени.

В тот день, когда Калеб ушел на работу в первый раз, он, по его словам, отсутствовал всего несколько часов, но мне так не показалось. И никогда не кажется. Я не умею правильно рассчитывать время, и, может, сейчас время первого урока – всемирная история, – и мои одноклассники спорят о Боге, или же уже идет седьмой урок – психология, – и Люк убалтывает мисс Уэллс.

Вспоминаю один депрессивный урок психологии, на котором мы узнали об ужасах одиночного заключения в тюрьме. Помню, кто-то говорил что-то типа не-совершай-преступление-если-не-способен-вытерпеть такое, но мисс Уэллс быстро пресекла спекуляции на этот счет. Она назвала подобное заключение легализованной пыткой, я запомнил это, потому что она показала нам документальный фильм о журналисте, согласившемся на то, чтобы его заперли в одиночной камере на четырнадцать дней.

Охранник, наблюдавший за ним на мониторе, не мог поверить, как быстро развивались события. Сначала парень вел себя подобно обычному заключенному. Буквально через несколько часов он стал возбужденно расхаживать по камере. К третьему дню он не сводил глаз с бетонной стены, а через неделю настолько обезумел, что эксперимент пришлось прекратить раньше времени.

Кто-то из ребят постарше кашлянул в кулак «сучка», и мисс Уэллс разозлилась.

– Мы общественные создания, – сказала она. – Нам необходимо общение. Если нас его лишить, мы становимся депрессивными и даже склонными к самоубийству. – И она показала нам МРТ-снимки, доказывающие это. – Видите, как замедляется работа мозга после всего нескольких дней одиночества? Ну а дальнейшая изоляция оказывает на него примерно такое же воздействие, как черепно-мозговая травма.

Может, мне не стоит сейчас думать об этом. И кроме того – я не всегда один. У меня есть Калеб. Ха! Люк говорил, что я теперь никогда не смеюсь. Обломись, Люк, – да я хохочу. Я не в тюремной камере, но нахожусь в положении журналиста. Расхаживаю по комнате, не в силах остановиться. Или, точнее, раскатываю на офисном кресле.

Качу в туалет, потом к полкам. Отдергиваю шторы, словно на этот раз окно должно оказаться на месте, затем снова забираюсь в кровать и пялюсь в потолок, и спустя тысячу часов дверь распахивается и в комнату входит Калеб, пахнущий улицей.

Мне горько, и я сбит с толку: я ненавижу его, – и я скучаю по нему.

Мы ужинаем, немного разговариваем, и как раз, когда я оживаю, Калеб говорит, что пора спать. При мысли о том, что придется провести еще целую вечность в одиночестве, я чувствую панику.

Нужно найти способ убедить его, что мне необходимо выходить из помещения, и когда я окажусь снаружи, у меня появится шанс выбраться отсюда, но я прекрасно понимаю: Калеб не пойдет на это, пока не будет уверен, что я не сбегу. Нужно каким-то образом убедить его в том, что я не хочу убегать.

– Спокойной ночи, сын. – Калеб протягивает мне синюю утку Дэниэла, и я перекатываюсь на бок, слабый и опустошенный, но не в отключке, как прикидываюсь.

– Спокойной ночи, папа, – отвечаю я.

Мои глаза приоткрыты ровно до такой степени, чтобы увидеть, как его рот растягивается в счастливой улыбке.

Двадцать шесть

Гораздо труднее назвать Калеба папой в лицо. У меня это получалось довольно неплохо, когда я в полусне бормотал в подушку, но, когда я смотрю ему в глаза, в животе у меня все сжимается и меня начинает подташнивать, но я все же делаю это. Беру стакан с яблочным соком из его руки и говорю:

– Спасибо, папа. О да это кудаааа лучше, чем кофе.

Я даже улыбаюсь ему детской улыбкой. Но внутри у меня бушует злость, усилившаяся, пока я спал. Мне по-прежнему снятся кошмары и какие-то глупости, типа я спросил у отца, почему у нас с ним разные фамилии, но он отмахнулся, сказав, что это не имеет никакого значения и для меня же лучше носить фамилию Уэйт. Или же я вижу во сне день моего тринадцатилетия, на котором отец не объявился, потому что уехал на какой-то там остров со своей парикмахершей, и я пожаловался Люку: «Я бы хотел бы иметь отца, которому есть до меня дело».

Ну спасибо тебе, Вселенная. Теперь ты подарила мне папашу, которому я нужен до такой степени, что он посадил меня на цепь у себя дома.

– На здоровье, – говорит довольный Калеб. И протягивает мне кусок тоста с маслом.

С трудом запихиваю его в рот.

Калеб смотрит на часы у него на руке.

– Пора на работу. – Он хочет погладить меня по голове, но я невольно отшатываюсь. Шок, проступивший на лице Калеба, почти что смешон, а затем он неодобрительно говорит: – Никогда не увертывайся от меня, понял?

Я смеюсь – громким безумным смехом, который, как мне кажется, одобрил бы Люк.

Калеб хватает мою руку и притягивает меня к себе, так что я оказываюсь лицом к лицу с ним.

– Ты понял меня?

Во мне по-прежнему бушует злость, но теперь я способен контролировать ее. Не глупи, Сайе.

Подавившись своей гордостью, отвечаю:

– Да.

– Что да?

– Я сказал «да»! Я все понял. – Вырываю руку из его хватки и язвительно добавляю: – Я могу сказать это на двадцати гребаных языках, если это поможет: – Si, ja, etiam…

Калеб снова сжимает мне бицепс – на этот раз до кости. И я кричу от боли, а он пронзает меня злобным взглядом:

– Давай проясним все до конца.

Я сглатываю.

– Ч-что?

– Я баловал тебя, чтобы ты привык к условиям, в каких оказался, но я тебе не друг, а отец. А с отцом так не разговаривают.

Ирония заключается в том, что именно так я веду себя с отцом, когда ему удается разозлить меня, но Калеб это не Джек с его гавайскими рубашками и дурацкими лоферами. Он похититель.

– На мои вопросы ты должен отвечать «Да, сэр». – Глаза Калеба сверкают в дюйме от моих глаз. – Ты. Меня. Понял?

Во рту у меня становится сухо.

– Да, сэр.

Он отпускает меня, и я массирую болящую руку.

– Думаю, кому-то надо расстаться с плохими привычками.