Нелюдим больше всего любил пить молоко из груди сестры. Змеям вообще нравится этот вкус, но сами они не способны дать ни капли, поэтому Магура научилась красть молоко у человеческих женщин и домашних животных. Сестре было приятно, когда Нелюдим пил, крепко присосавшись к ее крошечным соскам; от него так хорошо пахло мхом и свежей землей, а губы у него тонкие и неуверенные, не похожие на грубые пасти змей. И неизвестно как получилось, что однажды они упали в траву и стали отдавать и брать друг друга, ибо кто сказал, что мужчина всегда должен брать, а женщина – давать, а не наоборот. Земля под их спинами все еще сохраняла в себе холод зимы, яблоня над ними пускала первые почки, и они так и лежали, подвешенные между землей и небом, между зимой и весной, и были счастливы.

– Но это же была его сестра! – возмущается Якуб.

– Не была, – поправляет Черныш.

– Но они считали себя братом и сестрой. Это все равно что была.

– Может, ты и прав. – Черныш глубоко задумался. – После этого иногда рождаются больные котята.

И так получилось, что любовь шевельнулась на дне души Нелюдима. Ее не могли разжечь ни змеи, ни человеческие женщины. Это сделала только Магура, вопреки обычаям людей, ибо настоящая любовь всегда немного вопреки обычаям.

Со временем, пусть и с опаской, к Нелюдиму стали приходить за советом и за исцелением крестьяне из долин. Ибо они знали, что Нелюдим в своей каменной неподвижности видит больше, чем кто-либо другой. Странный змеиный сын, правда, не всем нравился, потому что всегда говорил правду. Особенно его не терпели местные знахарки, ведуны-мольфары[18], «ангелы во плоти» и прочие деревенские бабки, потому что всякое колдовство основано на выдумках и обмане. Потому тринадцать старейших ведьм сплели мощное проклятие и пустили его по Бескидам. Проклятье пролетело, как вихрь, поломало деревья, сорвало крыши с хат, но с яблони Нелюдима не упал ни один цветок и ни один листок.

И однажды явился к нему сам Господь Бог, или кто-то очень похожий на него. Он был некрасив, а его суровое лицо казалось вырезанным из дерева. Он взобрался на гору, запыхавшись при этом, так как был уже немолодым. Он сел рядом с Нелюдимом, не слишком близко и не слишком далеко, как подобает Богу, подпер ладонью подбородок и задал нужный вопрос:

– Что ты видишь, когда так смотришь?

А Нелюдим молчал, потому что с мыслями часто бывает так, что, пока они сидят в голове, они кажутся умными и стройными, а сказанные выходят корявыми, смешными и совсем не такими, какими они должны быть.

– Что все это – только на миг, – произнес он наконец. – Только на миг – и потому больно. И в этом нет никакого порядка.

– А что есть?

Нелюдим пожал плечами.

– Если ты не знаешь, откуда я могу знать?

И нахмурились оба – Нелюдим и Бог, или кто-то очень похожий на него. Оба помрачнели, но не слишком, потому что грело ласковое солнце и теплый ветер плыл из ниоткуда в никуда. А потом Господь Бог, или кто-то очень похожий на него, оставил Нелюдиму на прощанье несколько слов и исчез, будто его и не было. А может, и правда он не приходил. Может, змеиный сын увидел его во сне или просто выдумал.

Слова звучали ясно и четко и казались вполне обычными, но при этом они эхом наполнили все естество Нелюдима, который вгрызался в них, как в сочное яблоко, прокручивал в голове и во рту сотни, тысячи, десятки тысяч раз в день, пока они не стали единым целым с самим Нелюдимом, и он уже не мог понять, остается ли он все еще змеиным сыном и братом Магуры, или же стал одними словами. Порой слова давили на него, как воздух перед грозой; порой позволяли чувствовать себя легче воздуха. Нелюдим научился равнодушно относиться к этим ощущениям, он уже знал, что ощущениям нельзя доверять.

По мере того как Нелюдим уходил все глубже в себя, настоящий сын Змеиного Короля стремился покинуть пределы своего тела, ему становилось тесно в собственной коже, он пытался сбросить ее, как линьку. Его звали как-то по-простому, по-хамски. Возможно, так же, как и тебя. Якуб. Да, пусть будет Якуб.

Настоящий сын Змеиного Короля рос красивым и сильным. У него были рыжие волосы, прекрасные глаза и приятное лицо. К нему тянулись и мужики, и бабы, и бедняки, и богачи, и земляки, и купцы, торгующие янтарем. Якуба любили все, даже те, кто никого не любит. Крепкий в плечах, быстрый умом, меткий словом, веселый, но благоразумный, он поражал даже деревенских старейшин. Он был настолько силен, что во время пахоты сам впрягался в плуг, как бык, а работать мог целый день без устали. В танце и пении равных Якубу не было, и за чаркой посидеть он любил, но не напивался, как другие мужики, так что нечего ему было стыдиться на следующий день.

Иногда он просто сидел и смотрел вдаль, будто пытаясь разглядеть что-то вне своей жизни.

– Эх, мать, жаль, что отведена Якубу участь такая же, как нам, – сказал его отец, хам, своей жене, хамке, как-то поздно вечером, когда все в доме уже спали.

– Да, жаль. Будто и не наш он вовсе. И в кого он такой уродился? Не в тебя же, старик. Ему бы паном родиться.

– Давай в священники его пошлем.

– А дети?

– А детей мы сами ему наделаем.

Девки же Якубу глазки строили, как лисицы. То одна, то другая рассказывала подружке тайком, будто удалось ей соблазнить парня на забаве или в поле, среди спелых нив, но это была всего лишь девичья болтовня, которую никто не воспринимал всерьез. Якуб с каждой девушкой шутил и был ласков, но ни с одной не сближался. Он ждал большой любви, о которой слагают песни и сказки. Да.

Родители Якуба – а звали их, допустим, Анна и Йояким, но это не важно, потому что имя – лишь пустой звук, сотрясание воздуха и ничего более – стали чаще ездить на ярмарки и торговать с купцами с янтарного тракта. Чтобы стать священником, нужно много денег – и сейчас, и много веков назад. В те незапамятные времена барщина была лишь три дня в году, а крестьяне могли по-настоящему владеть землей, охотиться в лесах и собирать для себя орехи и ягоды, а не только тмин, как сегодня. Кошель родителей Якуба все тяжелел, хотя и