уважаемого человека, бывшего охотника и едва ли не героического отца умственно отсталого парня, катилась по Грачёвску, обрастая всё новыми и новыми подробностями. Неизменными в этих сплетнях оставались лишь три момента: Андрей Семёнович — жестокий зверь в человеческом обличии, Катя растерзана в его гараже, а дядька Митяй избит до полусмерти.

Шаркающий по дороге старик кожей чувствовал, как электризуется атмосфера городка. Воздух густел, предметы на улице обретали болезненную чёткость.

— Андрей Семёнович! — ревел он громовым басом, стоило кому-то появиться в поле его зрения. — Скорухин избил меня! Украл девочку! Убил её в сарае!

Люди шарахались при виде залитого кровью сумасшедшего. Они вжимались в стены, прижимая ладони к широко раззявленным ртам и тараща на него глаза. Но едва он проходил, будто безумный пророк, как за его спиной слышались трескучие возгласы:

— Что? Что он сказал? Избил? Украл?..

Пересуды, кажется, наполняли старика силами. Дмитрий Юрьевич не бросался обвинениями. Он обличал, гордо расправив плечи и подняв голову.

57.

Катя снова застыла на границе между реальным миром и его мутным отражением, в котором существовали лишь серые тени и отголоски былых страданий. С неожиданной и непрошенной чёткостью девушка вдруг осознала, что чудовищные тени, которые так напугали её в прошлый раз — никто иные, как предыдущие жертвы маньяка.

Расплывчатые силуэты снова выросли из тёмных углов комнаты, куда толком не долетал свет слабой лампочки. Они пульсировали, искажаясь в так с тем, как пульсировала боль в измождённом Катином теле. Они больше не набрасывались на неё, не глумились и не злорадствовали. Вместо искажённых злобой морд и когтистых лап из небытия выглядывали плачущие лица и руки, пальцы на которых скрючило от боли.

Тени манили её к себе. Тени приняли девушку как одну из них. Как очередную несчастную, замученную кровожадным чудовищем.

— Здесь не будет счастья… — донёсся голос диктора, в прошлый раз суливший девушке страдания и страшную смерть. — Не будет освобождения. Не будет света. Ты станешь одной из нас. Ты уже одна из нас. Одна из нас. Одна из нас…

— Одна из нас… — глухо рыкнуло безногое нечто из-под койки.

— Одна из на-а-ас! — зашлись в сиплом многоголосом вое серые силуэты на стенах.

Кате захотелось, чтобы всё закончилось. Захотелось вырваться из подвала и бежать, бежать… не обращая внимания на боль, не думая о том, что на спине расцвёл уродливым цветком огромный синяк, два или три ребра наверняка сломаны. Не задумываясь о том, что, пнув её в живот, маньяк скорее всего отбил ей некоторые из внутренних органов. Что удар головой об бетонный пол наверняка не обошёлся без сотрясения.

Но, даже будь дверь открыта, у девушки не хватило бы на побег сил. Поэтому она лишь замотала головой из стороны в сторону, словно споря со своими потусторонними собеседниками. Тени завыли разочарованно. Тени завыли зло и осуждающе. В голосе монстра под койкой зазвучала жадность.

— Одна из нас!

Катя глубоко вдохнула, чувствуя, как расправившиеся лёгкие больно нажали на что-то в животе. И крикнула во всё горло:

— Нет!

Тени дрогнули и зашевелились быстрее, словно боясь, что ещё немного — и девушка вырвется из их гостеприимно распахнутых объятий. Они судорожно задёргались на стенах и в тёмных укрытиях, стремясь добраться до неё, дотронуться хотя бы кончиками пальцев, оросить своими слезами, сжать в объятиях, впитать угасающее тепло её тела…

— Нет! Нет, нет, нет!

Катя раз за разом выкрикивала одно и то же слово, словно примитивное и древнее заклинание, которое знают даже грудные дети, плачем отгоняющие высунувшихся из шкафов монстров. Она кричала, чувствуя, что с каждым её воплем тени отступают всё дальше, напуганные громким звуком. И поэтому она снова и снова хватала ртом воздух и вопила, отчаянно и зло.

Когда силы оставили её, и боль в лёгких стала настолько сильной, что она могла дышать лишь короткими прерывистыми глотками, Катя поняла, что она проиграла битву. Сейчас эти тени уволокут её к себе, в холодное серое небытие, и она тоже будет проводить вечность, шурша под узкой железной койкой, завывая, не в силах отделиться от серой бетонной стены, или голосом диктора с давно забытого коротковолнового канала объявлять смерть новым мученикам…

Но ничего не происходило. Девушка открыла глаза, сощурившись от слабого сияния лампы, напомнившей ей зависшую под потоком маленькую звезду. С трудом покрутив головой, она поняла, что тени ушли. Пропали с серых шершавых стен. Больше никто не таращился на неё из-под узкой лежанки. Дыра туалета превратилась просто в вонючее отверстие в полу. Катя ощутила, как у неё в животе зарождается приятное тёплое чувство, и подумала, что это ликование, но ошиблась. Уже в следующий миг она разрыдалась от облегчения.

58.

Валентин Георгиевич жил жизнью тихой и размеренной, не чувствуя себя перегруженным работой. У него находилось время и на дружеские посиделки с земляками, многих из которых он знал с детства, и на хлопоты по хозяйству: в небольшом огородике росли овощи и пара не слишком охотно плодоносящих яблонь.

Он знал, конечно, что время от времени в его работе будут возникать стрессовые ситуации, но при этом расслабился за годы спокойной службы и совершенно растерялся, когда на его пороге вдруг возник Дмитрий Юрьевич, залитый кровью и вопящий что-то нечленораздельное о зверях, Андрее Семёновиче и девочке в гараже.

— Дядька Митяй, давай спокойнее!

Участковый легко подхватил выбившегося из сил деда под руки и усадил на диван. Как и у многих в Грачёвске, кухня у него выполняла также роль прихожей.

— Кто тебя так, а? Хулиганьё? Залётные?

Старик скривился в злой усмешке, и Валентин Георгиевич с содроганием заметил, что текущая по лицу кровь измазала деду беззубые дёсны. Участковый инстинктивно ухватил со стола влажную тряпку и попытался вытереть лицо старика, но тот оттолкнул его руку.

— Какое хулиганьё?! — заорал старик, и Валентин Георгиевич непроизвольно бросил взгляд на дверь, так и стоявшую нараспашку. — Андрей Семёныч это был! Пашки-дурачка отец!

— Так, ты это…

Участковый всё же смог прижать влажную тряпку к лицу старика и, воспользовавшись паузой, шагнул к двери и прикрыл её, успев заметить на улице несколько заинтересованных лиц.

— Я тебе говорю, Андре…

— Тихо! — шикнул участковый. — Ты мне по делу говори, что у вас случилось? Влез ты к нему? Или что? Знаешь же, что не любит он тебя.

Дмитрий Юрьевич некоторое время сидел молча, упершись локтями в колени. Он тяжело дышал, но яростный огонь в его груди медленно угасал. Старик понимал, что перед Валентином Георгиевичем проповедовать смысла нет. Он, хоть и выглядел тюфяком, умел быть мужиком