А на том месте, где недавно рос жасмин, я поставила диван и спала на нем, так как этот участок стал моей комнатой.

Я могла бы еще вспомнить о том, как мы ездили на склад покупать бревна, вернее, не бревна, а железнодорожные шпалы, потому что на шпалы, как сказал нам сосед, идут самые лучшие бревна; как я лазила по целым штабелям шпал (они громоздились, как горы) и выбирала самые толстые; как потом привезенные шпалы лежали у нас на задворках, где сараи, лежали зиму, весну, и под ними медленно подтаивал снег, а когда он стаял совсем и шпалы просохли на солнышке, утром к нам постучался тот же самый сосед и сказал:

— А шпалы-то одной не хватает. Не веришь? Иди сама посчитай.

И Шура, которая, как тихая тень, всегда ходила за ним, сказала негромко:

— Давайте уж начинать, пока все не растащили.

За три недели они срубили мне комнату с двумя окнами и двумя дверьми, и Шура говорила: «Хорошая комната, как сундук».

А почему как сундук — я так и не знаю.

Когда уже все было готово и мы веником смели опилки с белого некрашеного пола, я вдруг увидела на полу веселый и острый лучик света. Отметя опилки, я обнаружила, что он прошел в щель между нижним венцом и плинтусом. «Летом — солнце, а зимой в комнате будет снег», — сообразила я и сказала Шуре:

— А сундук-то, оказывается, с дырой.

— А ты заткни паклей или ватой, — посоветовала Шура.

Я так и сделала, и лучик, обиженный, ушел обратно во двор.

Я могла бы еще рассказать о том, как я жила здесь почти двадцать лет. Но это будет слишком длинно и, пожалуй, однообразно. Потому я беру только начало и конец.

Сейчас моей комнаты больше нет.

И эти записи я делаю на станции того самого поселка, где жила прежде. Я сижу на скамейке в конце платформы, и майское солнце, охлажденное прохладным воздухом, мягко пригревает меня. Каждое воскресенье я совершаю экскурсии в те места, где у меня в жизни когда-то что-то происходило. Я возвращаюсь в свое прошлое и как бы снова несколько часов живу в нем, но уже в новом состоянии. Человек всегда идет вперед, даже если он всю жизнь просидел в бухгалтерии на одном и том же стуле, как моя новая соседка. Он никогда не может вернуться назад. А вот я возвращаюсь, причем каждое воскресенье. О, как я люблю эту хитрую игру! Я как бы раздваиваюсь, и рядом со мной, взрослой, идет пятилетняя девочка, пятнадцатилетний подросток, которые тоже я.

Теперь станция уже не та. Скрипучие доски платформы, которые были невыгодны, потому что часто гнили, сквозь щели которых темно просвечивало то, что под платформой: камни, стекляшки, бледная трава, — заменили вечным бетоном. Тоже дощатый вокзальчик — современным строением из бетона и стекла. И даже бревенчатые шпалы заменили на бетонные. Теперь на складе не купишь сосновых шпал, из которых можно построить даже дом: такие шпалы больше не изготовляют за ненадобностью.

Я сидела и думала, и вдруг мне пришло в голову, что сосед тогда нас обманул: он сам стащил шпалу, чтобы мы испугались и скорее начали строить.

Сейчас моей комнаты больше нет. Может быть, она сгорела от баллонного газа, ведь его так любят привозить привыкшие к удобствам дачники, а он так любит вспыхивать.

Может быть, исполком вынес решение построить на этом месте шлакоблочное строение, и нахальный бульдозер наехал на нее всей своей тяжестью.

А может быть, здесь решили сделать море, искусственное море, которое какой-то сухарь назвал водохранилищем, как зернохранилище или овощехранилище. Как будто можно назвать хранилищем, то есть складом, живые волны, и облака, и кусты, отраженные в них. Смешно!

Так вот, быть может, на месте нашего дома теперь шумит море, и там, где рос жасмин, а позже была моя комната, плавает маленькая плоская рыбка с выпученными глазами и гибким хвостом. Пусть она не попадется на крючок того пьянчуги-рыболова, что вот уже полсуток торчит в своей резиновой лодке над прозрачно-синей водой и вот-вот уронит в нее свою кепку, и она, медленно набухая, станет опускаться на дно морское, к великому удивлению слетевшихся рыбок, смотрящих на нее так, как будут смотреть когда-нибудь люди на судно, посланное нам жителями Марса.

В нашем дворе жил Павел с женой и дочкой. Павел работал на заводе. Никто не должен был знать, что там делают. Но все знали, что делают там фотоаппараты для разведчиков.

Его жена Нюра нигде не работала и все время стояла за воротами. Потому она знала все новости, и, когда нашей бабушке нужно было что-нибудь про кого-нибудь узнать, она шла к Нюре и получала исчерпывающие сведения.

Нюра была красивая, полная, плотная, но все время жаловалась, что ее замучили болезни.

Павел был худой, вялый, какой-то высосанный, но зато никогда не болел.

Нюра любила скупать вещи, особенно шерстяные и крепдешиновые. Она прятала их в сундук, говоря: «Вот дочка вырастет — все у нее будет».

«Приданое готовит», — усмехалась наша бабушка.

А я удивлялась: ведь пока дочка вырастет, сколько времени пройдет. Да там все истлеет или моль съест.

Павел был мастером по части электричества. Когда у нас перегорали пробки, бабушка бежала к нему, и когда портился телевизор — тоже к нему.

— Не знаю, что случилось с телевизором, — издалека заводила бабушка, — экран светится, а изображения нет. Наверное, лампа шалит.

А Павел лежал на кровати и молчал. Он ждал, что скажет Нюра.

— Ну сходи, посмотри, что у них там, — снисходительно говорила Нюра. И тогда Павел сразу начинал шарить ногами по полу, ища тапочки.

Иногда они с Нюрой приходили к нам смотреть телевизор. Тогда Нюра подкрашивала губы и надевала красивое платье. Мы жили в одном дворе и виделись сто раз в день, тем более что Нюра всегда стояла у ворот. Но когда она шла к нам вечером, ей, наверное, казалось, что они идут в гости. Это был ее выход, как в старину — выезд. Тем более что она никуда не ходила, кроме магазинов и рынка. Однажды, когда они сидели у нас и смотрели телевизор, я увидела, как Павел протянул руку и положил ее на Нюрину руку. Ее рука раскрылась, как раковина, и приняла его руку. Так они и сидели, будто молодые. Мне стало не по себе. С одной стороны, как-то неудобно за них. А с другой — тревожно и радостно. Я всегда думала, что любовь бывает только у парня с девушкой. Оказывается, пожилые тоже могут любить. Это было для меня открытием. Счастливым открытием, потому что расширяло временные пределы любви.

Павел и Нюра жили в сарайчике. Когда после войны они приехали из деревни, то прописались у Нюриного брата. Но у него и так было тесно, и потому Павел построил себе сарайчик в том же дворе. Утеплил его, и получилось что-то вроде украинской мазанки.