Все учителя гордились Надей. На родительских собраниях так захваливали, что отец ее (на собрания всегда ходил он, а не мать Нади), по-моему, должен был бы провалиться на месте от стыда (ведь слушать бесконечную похвалу не менее неловко, чем хулу). Но он не только не проваливался, а, наоборот, не пропускал ни одного собрания.

А вот ребята недолюбливали Надю. Правда, никто не проявлял этого открыто. Эта нелюбовь представляла собой некий пирог из неприязни, начиненной уважением. Вольгин же первый заявил, что Надьку он терпеть не может.

— Это не девчонка, — сказал он, — а какой-то транскрипт.

И хотя никто толком не знал, что это такое, все решили, что Надька и в самом деле вылитый транскрипт.

Петька Логунов уверял, что это такая специальная линейка, вроде логарифмической, но не совсем.

Света Пузикова утверждала, что это название особого вида металлических скрепок.

А Леня Кац, недолюбливавший Вольгина, доказывал, что такого слова вообще не существует, что Вольгин по своей безграмотности назвал транскриптом транскрипцию.

А когда мы хором спросили его, что же в таком случае транскрипция, он промычал что-то невнятное.

Однако это прозвище крепко прицепилось к Наде. С тех пор (правда, за глаза) ее никто не называл иначе как Транскриптом.

А мне при слове «транскрипт» представлялась фигура, сложенная из логарифмических линеек и циркулей, соединенных друг с другом скрепками.

Итак, Жених и Транскрипт невзлюбили друг друга.

Нужно сказать, что из всех девчонок Вольгин не любил только Надю. Ко всем остальным он относился, как и положено юношам, с ласковым превосходством и даже небрежной галантностью.

Так, когда на большой перемене наша «троица» — Света, Инка и я — отправлялась в буфет, а мальчишки из соседнего класса загораживали нам дорогу, Вольгин ронял небрежно: «Пропустите их. Это мои жены». После чего мальчишки мгновенно испарялись, а мы трое испытывали сладкий озноб.

Но однажды Анна Максимовна, случайно оказавшаяся тут же и услышавшая эту гаремную фразу, пришла в ужас, собрала внеочередное классное собрание, на котором прочитала целую лекцию об уважении к девочкам и о девичьей гордости.

Анна Максимовна изо всех сил доказывала, что Вольгин оскорбил и унизил нас. Но, стыдно признаться, мы почему-то, как ни старались, не могли почувствовать себя ни оскорбленными, ни униженными.

После этого собрания все девчонки повлюблялись в Вольгина и все время старались сделать так, чтобы он спас их от притязаний мальчишек параллельного класса, как то: подножек, дергания за косы и попыток отобрать бутерброды…

А все мальчишки прониклись к нему жуткой завистью.

Из-за этой зависти они совсем невзлюбили Вольгина.

А он, насвистывая модные песенки, ходил между ними, высокий, самоуверенный, совсем не похожий на недоросля-третьегодника. И как-то само собой получилось так, что не наши мальчишки показывали свое превосходство над этим недорослем, а, наоборот, он над ними.

И это, конечно, не могло не выводить их из себя.

Но один случай все изменил — Вольгин стал всеобщим любимцем.

Это произошло весной. Как-то в школьном дворе забуксовал грузовик. Ребята, едва дождавшись перемены, бросились на выручку. А девчонки повысовывались из окон с криками: «А ну, жми! Поддай! Давай, давай, еще немного!»

Но как ни старались те и другие, грузовик только рычал да бешено вращал колесами.

И тут появился Вольгин…

Со своей лениво-безмятежной, блуждающей, снисходительной полуулыбкой на спокойном лице, в аккуратном клетчатом пиджаке, руки в карманы, он не спеша приблизился к грузовику, возле которого, как муравьи вокруг соломинки, мельтешили наши мальчишки, чуть нагнулся, не вынимая рук из карманов, слегка, словно играючи, поддал кузов плечом и… грузовик, взревев напоследок, выкарабкался из колеи и, неуклюже переваливаясь, двинулся к воротам.

А Вольгин небрежно сплюнул, взглянул своими серо-голубыми навыкате глазами на оторопевших мальчишек (так, наверное, Гулливер смотрел на лилипутов) и медленно, вразвалку зашагал к школе.

Мы все завороженно следили за каждым его движением. А Инка так перегнулась через подоконник, что чуть не слетела вниз головой с третьего этажа. И наверняка бы слетела, если бы я вовремя не схватила ее за подол.

После этого случая нашим ребятам ничего не оставалось, как проникнуться благоговейным уважением к Вольгину. А девчонки… те были близки к тому, чтобы собирать его фотографии, как открытки обожаемых киноактеров.

Бедная Анна Максимовна, не на шутку встревоженная и даже совсем выбитая из колеи, снова собрала внеочередное классное собрание, но уже родительское, на котором горячо призывала пап и мам следить за своими дочерьми, намекая на опасный возраст…

Словом, Вольгин стал героем дня.

И только Надя Бурденко по-прежнему закрывала от него промокашкой свою тетрадь и обдавала его ледяным взором, если он на уроке пытался с ней заговорить.

Однажды мы возвращались на специальном автобусе из музея реконструкции города. За окном медленно ползли маленькие домишки с палисадниками, с лавочками у ворот, с растопыренными сучьями черных мартовских деревьев, с такими сиротливыми скворечниками, торчащими на длинных палках, прибитых к голым сучьям весенних деревьев…

А мне виделся город, город будущего, недалекого будущего, как сказал нам экскурсовод, указывая на макет с белыми зданиями, маленькими, словно спичечные коробки, с прямыми летящими улицами, с крохотными, кудрявыми, изумрудно-зелеными деревьями.

Мысленно я видела город с белыми квадратами домов, такими же, как на макете, но только гигантски разросшимися, со стеклянными стенами, за которыми таинственно убегали вверх виражи лестниц, покачивались странные растения, бесшумно скользили кабинки лифтов… И время от времени пробегали люди, не похожие на сегодняшних, словно жители другой планеты.

Эти гигантские стеклянные здания с лабиринтами коридоров и пролетами лестниц, уходящих в невыразимую высь, были похожи на сложный, невиданный организм, просвечивающий сквозь оболочку.

А еще этот белый город, в котором мне и всем нам предстоит жить (не может быть! Неужели возможно такое?), был похож на порт, на огромный порт, полный белых пароходов, необозримый, уходящий в пространство и не кончающийся, тревожно и сладко напоминающий об океанах, водорослях, морских глубинах, о диковинных рыбах, о прекрасных и непонятных сочетаниях букв: Дарданеллы… Ливерпуль… Эспаньола…

…Я так размечталась, что не заметила, как Светка изо всех сил толкает меня в бок и шепчет: «Оглянись! Ну оглянись же!»

— Чего тебе? — спросила я сердито.

— Ты что, спишь? — в свою очередь рассердилась Светка. — Оглянись, тебе говорят!

Я оглянулась.

Сзади, в уголочке, пристроились рядышком Жених и Транскрипт.