И путь был долгий: Будапешт — Франкфурт — Москва — Сеул — Фукуока. В Москве были транзитом, сели в баре чайку попить. Как только чай выпили, нас из бара попросили. Из принципа не стали ничего заказывать. Обидно было до слез! Так и добрались до славного города Фукуока. А тут нас встречают с разговорниками. Молодцы японцы, подготовились. Мы были первые русские, не считая рыбаков и дипломатов. Столкнулись и с препятствиями. Незнанием языков, но это было только вначале. Заговорили от безысходности… и на английском, благодаря коллегам англичанам, и на японском. Кстати, мой школьный французский так мне ни разу и не понадобился. Да и в Европе разговаривали на языке той страны, где находились. Учились быстро, молодые же. Самое лучшее изучение языков в общении.

С родителями переписывались. Телефоны домашние были в то время не у всех. Высылали фотографии и афиши. Мама с папой носили их на работу, показывали сослуживцам. Тогда цветные фотографии были еще редкостью. Тем более любительские.

Как же нам завидовали и до отъезда и после! Заранее обвиняли в занятиях (слово, похожее на Конституцию). Бедные наши родители, сколько они наслушались. Но еще больше стали болтать, когда мы приехали в отпуск на два месяца. И вот мы приехали! Приехали благоухающие французскими духами, красивые и модные, в туфельках на шпильке и, конечно, в шарфиках. Естественно, мы изменились… Возможно, даже вели себя немного свысока. Но, думаю, нас простили, согласно молодости. Увидели своих любимых родителей, племяшку мою. Как же мы скучали. Зашли в квартиру и почувствовали ЗАПАХ! Тот самый! Родной, из детства. И запах малышки племянницы Настеньки. Самый дорогой и изысканный. И как было приятно доставать подарки, видеть счастливые лица самых главных людей на земле, вспоминая, с какой любовью и трепетом мы их покупали. А с каким интересом они смотрели наши видеозаписи с нашими выступлениями и просто места, где мы жили.

ЛЮДИ! Соседи! Бывшие коллеги! Завидовали! Наговаривали, сплетничали, шептались, выдумывали всякую грязь. (Хотя встречались нам соотечественницы с пониженной социальной ответственностью. Да и в газетах об этом писали, как потом выяснилось.) А вот подарки принимали с удовольствием. И почему-то все решили, что за границу надо только приехать, а уж деньги посыплются дождем. Только карманы подставляй. А то, что это огромный труд, без выходных, растянутые сухожилия, порванные связки, переломанные кости, колени и изуродованные спины! Экономили, конечно. Чтобы помочь родителям с благоустройством квартиры, дачи. И дать им то, чего у них никогда не было. Ну и себе что-нибудь присмотреть. Но это все ерунда по сравнению с впечатлениями. И еще какими! Впечатления в каждой стране! Особенности культуры и быта разных стран. Сколько же мы встретили интересных людей! Экскурсии, праздники с новыми друзьями и коллегами. Мы научились многому. Коммуникабельности, открытости в общении с народом других национальностей. И самое главное — самостоятельности. Умению находить компромисс, если что пошло не так, умению договариваться, защищать друг друга.

Россия спустя год тоже изменилась. Очень порадовало, что появились книги и кабельное телевидение! И еще можно было за деньги провести в квартиру телефон! Появились на каждом шагу киоски со всякой всячиной. Вещевые рынки, которые являлись на тот момент законодателями моды. Люди были одеты одинаково, но в заграничное. Типа, а мы не хуже «ихних». А у нас тоже! Все показное, и как-то не вписывается вся эта обертка в общую картину. Менталитет у людей не поменялся. Так и не стали они свободными до сих пор. Что-то недоговаривают, недосказывают, заискивают. Стесняются материальной несостоятельности. Перестраховываются, кабы чего не вышло. Но это моя Родина (помните, как у Шевчука: «Пусть кричат — уродина, а она нам нравится») и это мой народ. Это были мои 90-е. И это был мой шанс, который сделал мою жизнь до сегодняшнего дня.

Москва

До, в течение и после 90-х годов — актриса Центрального академического театра Российской (Советской) армии.

В тот год орел снова взмахнул крыльями на гербе России. Премьеру «Двуглавого орла» мы сыграли как раз в канун Нового, 1993 года.

— Вот! — сказала Бенедикт. — У вас тепер (без мягкого знака) есть двуглавый орел.

Она хорошо научилась говорить по-русски, но во время репетиций ей не хватало слов, чтобы объяснить нам все тонкости текста Жана Кокто. Поэтому мы протискивались сквозь пьесу, пытаясь сдвинуть статичные диалоги в сторону жизни — надо было помочь француженке защитить диплом. Мы с ней подружились. Она не красила рано поседевшие волосы, но губы ее всегда были накрашены ярко-красной помадой. И еще у нее было прекрасное чувство юмора.

Из Парижа Бенедикт привезла ткани и художника по костюмам Марсиаля. Когда наш директор театра увидел его, он онемел. Его наповал убили брюки брусничного цвета и серьга в ухе Марсиаля. Маленькая несжатая полоска волос на голове художника окончательно отвратила директора от нашего спектакля.

Но мы трудились на совесть. И Бенедикт очень старалась. Действие начиналось с грозы за окном замка. Я с подсвечником в руках у окна.

— Гром! Молин! — кричит в зале Бенедикт.

Я должна начать диалог с герцогом, а слово «молин» (молния, значит) сжимает горло — я боюсь рассмеяться, что совсем тут не к месту. И так мы повторяли этот «гром-молин» бесконечное количество раз. В общем, мы все-таки сыграли спектакль.

Платья у нас были очень красивые. Марсиаль сочинял и накалывал их прямо на мне, на глазах у всей женской пошивочной. Наши закройщицы замирали. Одно — из темно-синего шелка с черным отливом, на корсете, с декольте — было совсем простым. Но рукава! Две огромные розы, выложенные из ткани, закрывали верхнюю часть руки. Дальше — перчатки телесного цвета. Шедевр!

Костюмерша Шурочка вся светилась от восторга, застегивая последний крючок платья перед выходом на сцену. Мы смотрели в зеркало.

— Королева! — провозглашала она. И я краснела. Ведь в гримерке сидела актриса из другого театра, она играла королеву, а я — ее камеристку. Но Шурочка была простодушным человеком.

Иногда после спектакля мы с Шурочкой вместе шли до метро, и она рассказывала мне про свою молодость. Про то, как сбрасывали с крыш «зажигалки» во время войны.

— Такие тяжелые щипцы были, — доверительно делилась Шурочка.

— Какие щипцы? — не понимала я.

— А как же? Которыми мы эти снаряды зажигательные подцепляли. Подцепим и несем к краю крыши, а потом вниз бросаем. — Улыбка Шурочки переходила в тихий смех.

Однажды полушепотом она рассказала, что всю войну каждый день тайком бегала в храм и ставила свечку с молитвой о здравии своего жениха. Коля вернулся живым. После войны он работал механиком в аэропорту. Говоря про своего мужа Колю, Шурочка становилась юной, голос звенел. Она до сих пор у меня перед глазами, как живая: в синем рабочем халате, пушистые волосы с остатками хны на седине собраны в пучок, и сережки с сиреневыми камешками подрагивают в ушах. Колин подарок на свадьбу.