Как был, с мокрыми волосами и влажным под одеждой телом, он открыл дверь.

На пороге стояла банщица. В повязанном на голове платке, как принято у неофиток, и длинной юбке. Несмотря на морщинки вокруг рта – следы беспощадного времени, он мгновенно ее узнал.

* * *

– Я хочу поговорить с вами наедине, – сказал Наим. – Если можно.

– Можно, – кивнул старший следователь и повернулся к коллегам: – Освободите помещение.

– Но…

– Никаких «но»! Всем выйти.

Наим и следователь остались одни. На протяжении последних недель Наиму без конца угрожали: «Не расколешься, вызовем начальника. Его все боятся. Смотри, пожалеешь».

Узнав, что он проводит время, изучая определитель птиц, они затянули окно в его камере, из которого был виден кусочек неба, брезентом. Надеялись его этим сломать.

– Послушай, Наим, – на удивление ласково сказал следователь, – больше так продолжаться не может. Ты должен решить. Или ты во всем признаешься, или мы заставим тебя признаться.

– Но я ничего не сделал!

– Вот в этом и есть твоя ошибка. Ты рассуждаешь о том, что сделал и чего не делал.

– А о чем я должен рассуждать?

– О том, как отсюда выбраться.

– Что вы имеете в виду?

Он прекрасно понял, что тот имеет в виду, но нарочно тянул, пытаясь сообразить, откуда он знает этого человека. Едва войдя в кабинет, Наим сразу вспомнил, что уже где-то видел эту отутюженную форму, этот накрахмаленный воротничок и эту лысину. Но где? Может, следователь живет в одном из близлежащих поселков и Наим делал ему пристройку к дому? Или тот в сезон миграции птиц приезжал с семейством на озеро-в-котором-нет-воды?

Старший следователь встал и, расхаживая по кабинету, принялся объяснять Наиму, как изменится к нему отношение, если он сдаст своих кураторов. И тут Наима осенило.

Следователь на одну-единственную секунду повернулся к нему в профиль, и Наим мгновенно вспомнил тот день, когда в свой обеденный перерыв наблюдал в бинокль за парой серых журавлей, взлетевших с военной антенны. Он тогда заметил спрятанный за оливковым деревом «пежо». И видел, что происходило в его салоне.

– Ну, что скажешь, Наим? – спросил следователь, став у Наима за спиной и дыша ему в затылок. – Как тебе мое предложение?

– Скажу, что вы совершаете ошибку.

– Я? Ошибку?

– Вы, господин следователь, задаете себе один вопрос: «Что мне известно про Наима?» А вам надо бы поинтересоваться совсем другим: «Что Наиму известно обо мне?»

«Здравствуйте, дорогие друзья». Так сдержанно, даже без восклицательного знака, украшавшего обращение в его предыдущих письмах, Джеремайя Мендельштрум начал свое третье послание.

Следующую строчку, подобно остановившемуся перевести дух альпинисту, он оставил пустой.

«Я очень обрадовался, узнав из вашего письма, что сооружение миквы в память о госпоже Мендельштрум идет по плану и здание будет готово к моему приезду, то есть к августу. Я очень доволен, что вы строите микву не где-нибудь, а в квартале, заселенном репатриантами из России, с целью вернуть их в лоно иудаизма. Вы делаете благое дело. Более того, это даже представляется мне символичным, так как у госпожи Мендельштрум были русские корни.

Надеюсь, вы простите меня за то, что я не смог сам прочитать ваше письмо и ознакомился с его содержанием благодаря своей преподавательнице игры на кларнете, Ионе. В данный момент я прикован к постели и мне трудно напрягать глаза. Причиной тому – неприятное происшествие, случившееся со мной на последнем занятии. Я играл нежно мной любимую еврейскую мелодию, и, когда добрался до самого ритмичного пассажа, в котором звуки короче, пальцы бегают по клапанам быстрее, а душа воспаряет к потолку, как заполненный гелием воздушный шар, моя преподавательница, Иона, вдруг вскочила со стула и пустилась в пляс. Не знаю, дорогие праведники, какая картина встает перед вашим взором, когда вы читаете мое письмо, поэтому я с вашего позволения и для ясности опишу ее подробнее. В танце преподавательницы Ионы не было ничего неприличного. Она не срывала с себя одежду (даже не сняла жакет) и не распускала свой строгий пучок. Она не виляла задом, как какая-нибудь танцовщица в ночном клубе, и не скакала как вертихвостка по комнате. Она просто подняла вверх руки и стала поводить плечами, рисуя ими воображаемые круги, словно колышущаяся под ветром пальма, – роль ветра исполняла музыка моего кларнета. Глаза она держала закрытыми, как будто хотела меня успокоить: мол, я танцую не для вас, а для себя. Но несмотря на это, друзья из Города праведников, моя душа – не стану отрицать – при виде столь восхитительного зрелища едва не выпорхнула из груди, а сердце… Пока Иона танцевала, оно бежало наперегонки с кларнетом.

Верх взяло сердце. Грудь у меня сдавило, и я рухнул на ковер.

Иона вызвала скорую и настояла, чтобы ей разрешили меня сопровождать. В больнице она сидела возле моей кровати и не отходила от меня ни на шаг. Потом приехали мои дети.

– Это еще кто? – поинтересовались они, когда она вышла из палаты.

– Моя преподавательница игры на кларнете.

– На кларнете? – ехидно переспросил старший сын. – Что-то ты не очень похож на кларнетиста.

– Вы ничего про меня не знаете! – разозлился я. – Да и откуда вам знать? Вы ко мне не приезжаете, не звоните, не беспокоитесь о моем здоровье…

– Мог бы и сам позвонить, – сказал старший сын.

– Мама всегда сама звонила, – добавил младший.

«А кто, по-вашему, напоминал ей, что надо позвонить?» – хотел сказать я, но промолчал.

Я знал, что они не поверят. Папа – плохой, мама – хорошая; папа всегда на работе, мама всегда с ними. С этим детским мифом бесполезно бороться. Их уже не переубедишь. Поздно.

– Вы хоть знаете, – сказал я, – что я пожертвовал деньги на строительство миквы в Городе праведников? В память о маме.

– В смысле в Израиле, что ли? – удивились они.

– Да, – сказал я. – И в августе я туда еду. Хочу увидеть микву собственными глазами.

– В таком состоянии ты никуда не поедешь, – отрезал старший сын.

– Тем более один, – поддержал его младший.

– Так поехали со мной, – предложил я.

(Может, хоть вы, дорогие друзья, это мне объясните? Почему наши близкие расстраивают нас куда чаще, чем чужие люди? И почему мы готовы это терпеть?)

– У меня с работой завал, – пожал плечами младший сын.

– Ехать на Ближний Восток опасно, – проворчал старший. – Ты что, телевизор не смотришь?

Когда они ушли, вернулась Иона.

– С вами поеду я, – сказала она. – Если, конечно, вы будете хорошо себя чувствовать.

Я поставил тарелку с остатками ужина на тумбочку. Каждые несколько секунд с монитора кардиографа раздавался писк. За стенкой какой-то пациент кричал от боли. Из торгового центра, расположенного на первом этаже больницы, слышалась музыка, предваряющая очередное объявление. «Когда эта женщина рядом, – подумал я, – все становится музыкой».