Россияне были очень молоды, медианный возраст составлял всего 21 год. Судя по среднему размеру «домохозяйства» нормой была семья, имевшая четверых детей.

По подсчетам современного историка Б. Миронова, среднестатистическая продолжительность жизни в конце века равнялась 29 годам у мужчин и 31 году у женщин, что даже по тем временам было для европейской страны очень мало (в Англии соответственно 45 лет и 51 год, в Германии 46 и 50).

Переписной лист

Несмотря на стремительное развитие индустрии и рост городов в последние десятилетия, подавляющее большинство людей (87 %) по-прежнему жили в сельской местности. В самом крупном городе Санкт-Петербурге обитало менее 1,3 миллиона человек. На втором месте стояла Москва (1 миллион), других городов-«миллионников» не было. Для сравнения: в это время в Лондоне насчитывалось 5 миллионов жителей, в Париже – 2,5 миллиона, в Нью-Йорке – 3,5 миллиона.

Опросные листы были составлены таким образом, что два важнейших показателя – национальный состав и социальное положение – по переписи определяются с трудом.

Этническая принадлежность напрямую не выяснялась. Ее приходится вычислять, сопоставляя ответы на два вопроса: о вероисповедании и родном языке. То есть, скажем, крещеный городской бурят, не знавший языка предков, должен был засчитываться как русский.

Но и с русскими всё было непросто. Всего их получилось 84 миллиона (65 %), однако на «великорусском» говорили пятьдесят пять с половиной миллионов (то есть 43 %), а сколько среди них было русскоязычных православных инородцев – бог весть. Двадцать два миллиона считали родным языком украинский («малорусский»), шесть миллионов – белорусский, но тоже приписывались к итоговой графе «русский язык».

Другими крупными языковыми группами (которые, повторю, нельзя приравнивать к этническим) были польскоязычная – 8 миллионов, идишская – 5 миллионов, «киргиз-кайсацкая», не делавшая различия между киргизами и казахами, – 4 миллиона и татарская – 3,7 миллиона.

По конфессиональному критерию выходило, что в империи 70 % православных (к ним, впрочем, причислили и униатов со старообрядцами), 11 % мусульман, 9 % католиков, 5 % протестантов, 4 % иудеев.

Еще путаней с современной точки зрения выглядит отчет о социальной принадлежности.

В опросных листах выяснялось «состояние, сословие или звание», то есть понятия очень разного смысла. Нужно было писать: «бывший владельческий (государственный, удельный) крестьянин», дворянин (потомственный или личный), «чиновник без дворянства», мещанин, почетный гражданин, купец такой-то гильдии и прочее.

Имущественное положение не учитывалось, поэтому определить классовый состав затруднительно. Крупный землевладелец крестьянского происхождения и батрак попадали в одну категорию. Графы «рабочий» вообще не было. В последующие годы публиковались целые исследования, чтобы высчитать размер этого класса, и у разных авторов цифры складывались разные.

На бумаге «состояния» (но не профессиональная и имущественная принадлежность) распределялись так: крестьян 77,5 %, 10,7 % мещан (куда входили и рабочие, хотя многие из них попали и в крестьяне, поскольку считали своим домом деревню), 1,5 % казаков и 1,5 % дворян. Шесть с половиной процентов значились как «инородцы», что обозначало не все национальные меньшинства, а лишь некоторые – ограниченные в правах: кочевники, малые народы Сибири, «население Закаспийской области» и, разумеется, евреи.

Современный проект «Профессии и занятия населения Российской империи конца XIX – начала XX века. Анализ данных Первой всеобщей переписи населения 1897 года» определяет основные виды занятости следующим образом:

87 миллионов человек жили земледелием;

3,3 миллиона – состояли в прислуге;

3,2 миллиона относились к рабочему классу (повторю, что из-за размытости критериев и неоднозначности данных эта цифра очень приблизительная);

на удивление мало людей зарабатывали на жизнь коммерцией (1,3 миллиона) – из-за низкой покупательной способности населения и стойкости натурального хозяйства на селе;

зато военных было очень много – 1,1 миллиона, и это еще без казачьих округов.

Государственных служащих – при вечных жалобах на засилие чиновников – в то время насчитывалось всего 225 000, что для нормального управления почти 130-миллионным населением вообще-то недостаточно. На местном хозяйственно-социальном уровне эту работу в значительной степени выполняли земские деятели.

У Б. Миронова приводятся данные на 1910-е годы, когда административный аппарат существенно увеличился, и все равно в среднем приходилось по одному чиновнику на 161 жителя, а, скажем, во Франции коэффициент равнялся 1:57, и нужно ведь еще учитывать несопоставимость внутренних расстояний.

Россия была полна парадоксов. Бюрократическая империя с дефицитом бюрократов; земледельческая страна с недоразвитым институтом частного землевладения; дворянская монархия с быстро исчезающим дворянством; полицейский режим со скудным штатом полиции – по одному служивому на 2500 жителей (в сегодняшней России, например, этот коэффициент вдесятеро выше – 1:240).

При революции степень «бессмысленности и беспощадности» народного бунта зависит прежде всего от цивилизационного уровня основной массы населения. Чем люди беднее и темнее, тем легче ими манипулировать, тем неистовей разгул хаоса и жестокости. Главная причина того, что в 1917 году страна не удержалась в рамках демократической республики и провалилась в тоталитаризм, заключалась в ментальной неготовности тогдашних россиян к более сложной форме государственного устройства.

Проблема культурной отсталости очень заботила лучших представителей русского общества первой половины и середины девятнадцатого века. Первой по важности задачей они считали просвещение простого народа, мечтали о прекрасном будущем, «когда мужик не Блюхера и не милорда глупого – Белинского и Гоголя с базара понесет». Дела, однако, обстояли еще хуже: мужик и «глупого милорда» не очень-то нес с базара, поскольку в основной своей массе вовсе не умел читать.[3]

Когда после Крымской войны во власть попали либералы, они деятельно занялись развитием образования. О всеобщем обучении мечтать не приходилось, на это в казне не имелось денег и негде было взять столько учителей, однако делали что могли. Появились четырехклассные земские училища, в гимназию стали принимать детей низших сословий, и плата была невысокой. Культурной революции в стране это не произвело, потому что доступ к образованию все равно получил очень небольшой процент населения, но в высшие учебные заведения хлынул поток способных, любознательных, а стало быть, общественно активных юношей из народной гущи. Они видели, что в существующей сословной системе их возможности очень ограниченны, остро ощущали эту несправедливость – и радикализировались.