Глава 1. Это должен был быть я

Любая работа, связанная со страданиями других, связана с множеством обстоятельств, к которым с трудом можем привыкнуть. Когда я начал посвящать себя этому миру, почувствовал наивную потребность видеть, что, чем сложнее симптомы, тем лучше, не осознавая тогда, что сложность или тяжесть болезни всегда неизбежно сопровождается болью тех, кто страдает от нее, и людей, окружающих их.

Со временем осознал, что это постоянное воздействие чужой боли в конечном итоге оставляет раны, которые трудно залечить. Не существует «не забирать проблемы, которые видите, домой» и «привыкания к ним». На самом деле, надеюсь никогда не привыкнуть или стать нейтральным к боли других, поскольку считаю, что существенная часть нашей работы выполняется хорошо именно потому, что сопереживаем гораздо больше, чем кажется.

Изо всех этих эмоционально напряженных ситуаций, происходящих в уединении кабинета или разговора в больничном коридоре с членом семьи, лично для меня нет ничего более опустошающего и шокирующего, чем крики, сопровождаемые плачем отца или матери. К этому невозможно привыкнуть.

Мигель – пятидесятилетний мужчина, о встрече с ним попросил его отец. В тот день, когда рождественские каникулы были уже не за горами, я встретил мужчину, который никогда не снимал солнцезащитные очки в офисе. Он очень беспокоился о сыне Мигеле. Последний год он наблюдал, что сын говорит хуже, не осознавая этого. Мигель был успешным бизнесменом с почти идеальной жизнью и семьей. Единственные проблемы, от которых он страдал, были связаны с тревогой, которая началась, когда он был молод, например, боялся заходить в лифт. Он вырос в богатой семье, получил высшее образование, женился, развелся, детей не имел и жил спокойно, избегая время от времени лифтов.

Прежде чем отец начал волноваться, Мигель разорвал отношения с девушкой, с которой встречался, и наступила первая самоизоляция во время пандемии коронавируса. У него был не лучший момент и поэтому отец подумал, что, возможно, его впечатление несколько преувеличено, а это могло быть следствием недавнего разрыва, изоляции и беспокойства. Мне, просто слушая отца Мигеля, не видя его глаз, было сложно составить представление о том, что могло бы случиться с Мигелем. Его отец настаивал, не зная, как это объяснить, что что-то замечает в его языке.

Было очевидно, что попытка определить проблему отчасти была обусловлена огромным беспокойством, с которым отец рассказывал эту историю:

– Я не знаю, как это сказать, доктор, он странный, он странно говорит, ему иногда трудно построить предложение так же, как раньше.

И я спросил:

– Но постоянно ли это? Это произошло внезапно? Вы давали ему понять об этом? Он жалуется? Есть ли у вас другие проблемы?

– Я не мог вам сказать, доктор. Я понял во время изоляции, но, возможно, он более невежественен. Боюсь, что с ним что-то происходит, и, кроме того, мой сын отвечает за несколько семейных предприятий, где много работников и решений, находящихся под его ответственностью.

Я добавил:

– А остальные люди, что они говорят? Его мать?

– О нет! Я не знаю, осознает ли это его мать, надеюсь, что нет. Не хочу, чтобы она волновалась. Это должно остаться между вами и мной. На самом деле, мой сын не может вынести болезни, никто не должен знать, поэтому пришел один.

В действительности, проблема, которую он упомянул и как он это сделал, могла быть чем угодно. Но это был человек старше восьмидесяти лет, который настоял на том, чтобы как можно скорее встретиться, чтобы поговорить о сыне, и с огромным беспокойством пытается что-то объяснить. Этого было более чем достаточно. Я не знал Мигеля, но его отец знал. Достаточно предположить, что происходящее стоило оценить. Это всегда того стоит.

Мигель приехал в сопровождении отца несколько дней спустя. Молодой, элегантный и аккуратный, он сидел передо мной с улыбкой, и я просто спросил его, как он.

Итак, слушая первые слова, мгновенно обнаружил огромную проблему, стоящую перед нами. Полагаю, что, подобно попытке скрыть слезы за солнцезащитными очками, его отец также приложил огромные усилия, чтобы скрыть или убедить себя, что проблема не так уж серьезна. Когда Мигель пытался заговорить и сказать что-то, он не смог построить плавную речь. С одной стороны, было очевидно, что ему было очень трудно подобрать слова, которые хотел использовать. С другой стороны, он колебался, делал паузу, пробовал еще раз, а затем рассердился. Было также очевидно, что Мигель осознавал, с какими огромными трудностями приходилось говорить.

– Как твои дела, Мигель? Что ты замечаешь, входя? Ты пытаешься поговорить?

– Ну… это просто… сейчас… ну… это сложно… сложно… То есть, я знаю, но это, это… э-э-э-э-э… посмотрим, ну-у, мне тяжело.

Мигель указал на свою голову и с явно злым выражением попытался сказать, постукивая по лбу указательным пальцем, что слова у него в голове, но он не может их выговорить. Все это началось не тогда, когда закончились его последние отношения или в начале изоляции. Он знал, что некоторые проблемы происходили уже около трех лет, и когда я спросил его, что, по его мнению, может стоять за этими проблемами, объяснил все своим беспокойством.

Мигелю удалось бы повторить сравнительно длинный список цифр, если бы я просил только повторить. Если бы предложил переставить цифры в голове, например, рассказать их в обратном порядке, он был бы совершенно неспособен на это. Если бы попросил его повторить отдельное слово, он мог сделать это без видимых затруднений, но если попросил повторить фразу, неудача была разрушительной:

– Слушай, Мигель, повтори фразу, которую я тебе скажу: «Просто знай, что сегодня очередь Хуана помогать».

– Я просто… я просто знаю… я не могу.

– Ладно, Мигель, успокойся, повтори другую фразу: «Кот спрячется под диваном, когда в комнату зайдут собаки».

– Кошки… собаки… Я не могу.

– Ладно, Мигель, попробуем проще, повтори: «Кот спрячется под диван».

– Кот, диван… Я не могу.

Мы все способны внутренне повторять слова, цифры или фразы, которые слышим или создаем. Если кто-то дает номер телефона и некуда его записать, мы способны повторять цифры в уме, сохраняя их таким образом «живыми», не позволяя памяти уничтожить их в форме забвения. Мы делаем это благодаря тому, что называем фонологической петлей, и этот самый ресурс исчез в Мигеле.

Я показал ему список из шестидесяти изображений, каждое из которых представляло знакомые предметы, такие как расческа, кровать, карандаш, вертолет и так далее. Он совершал всевозможные ошибки. Он знал, что видит, знал значение предмета, но слово, вылетевшее из его уст, было трансформацией правильного слова. Он мог изменить положение какой-то буквы, опустить некоторые из