– Весьма, весьма сильная воля, – отметил человек в одеяниях Церкви. – С каким удовольствием господин окончательно сломит ее!

Мощь, пригибавшая Ульдиссиана книзу, многократно усилилась. Снова упав, он ткнулся в землю лицом. Переносицу пронзила резкая боль. Сомнений быть не могло: нос сломан. Из ноздрей заструилась кровь.

– Связать его, – велел церковник.

До ушей Ульдиссиана донеслось шарканье подошв: прислужники Малика бросились выполнять приказание.

– Прочие нам ни к чему.

«Прочие ни к чему…»

С долгим, исполненным муки криком Ульдиссиан поднялся на корточки. Голова гудела, сердце билось, как бешеное, однако все это затмило собой чувство невыразимого торжества. Встав на ноги, он обнаружил перед собою пару весьма удивленных мироблюстителей. Не успели они опомниться, как сын Диомеда схватил обоих за горло.

Пальцы едва коснулись их шей, но над поляной разнесся звучный хруст кости. Мироблюстители дернулись и рухнули к его ногам, причем позвонки их сокрушила вовсе не обычная сила мускулов.

Однако его воскресение особого впечатления на Малика не произвело. Взглянув на огонь, разрушивший его магнетические чары, он вновь устремил взгляд в сторону Ульдиссиана.

– Все это можно уладить куда более приятным образом, дитя мое. Для тебя приготовлено место в Церкви. Примас почувствовал твою силу и рад будет принять тебя, как сына…

– Я не хочу иметь никаких дел ни с тобою, ни с ним!

– Недальновидное решение, дитя мое. Будущее этих земель и всех земель в мире – за Церковью Трех. Тем же, кто не узрит света, суждено пасть, навеки кануть во тьму…

Но именно тьму, одну только тьму, Ульдиссиан и видел перед собою, глядя на верховного жреца. Малика окружало нечто такое, чего измученный крестьянин никоим образом не мог связать с чем-либо чистым и светлым. Напротив, незримый ореол, излучаемый Маликом, внушал Ульдиссиану отвращение, какого он отроду не испытывал. Теперь он был уверен: приближение верховного жреца и заставило его пробудиться.

Мироблюстители быстро оправились, окружили лагерь кольцом. Серентия стояла рядом с Мендельном, словно бы погруженным в глубокие раздумья, а слева от себя Ульдиссиан наконец-то увидел Лилию. Держалась она так же спокойно, как Малик, однако ее спокойствие, очевидно, порождала твердая вера в возлюбленного. Лицо аристократки лучилось непоколебимой уверенностью… уверенностью в способности Ульдиссиана спасти их всех.

Воодушевленный этим, он перевел взгляд на брата с дочерью торговца и, наконец, вновь повернулся к священнику.

– Я же сказал, что не хочу иметь с Церковью ничего общего. Убирайся немедля, не то…

– Искренне сожалею о том, к чему ты меня принуждаешь, дитя мое, – отвечал Малик, бросив взгляд за спину намеченной жертвы. – Как же прискорбно, что из-за твоей несговорчивости остальным придется мучиться много более необходимого!

Глаза его угрожающе сузились.

– Как же это прискорбно… а ведь виноват во всем только ты.

Мироблюстители подались вперед. В тот же миг из костра сами собой выпрыгнули несколько пылающих сучьев. Упав на землю у самых Ульдиссиановых ног, они немедля сделались гораздо длиннее и толще. Языки пламени плясали на них по-прежнему, но дерева более не пожирали.

Увеличившись в несколько раз против прежнего, сучья собрались вместе и приняли новый облик… обернулись куклой, карикатурным подобием человека. Два самых длинных сука стали ногами, два покороче – руками, а шишковатый древесный нарост сошел за голову.

Словно бы порожденная кошмарным сном, кукла из палок ничуть не уступала крестьянину ростом. Шишковатая «голова» повернулась к Малику.

– Взять его, – бесстрастно велел священнослужитель.

Охваченный пламенем, голем ринулся к Ульдиссиану. Пылающие руки чудовища сомкнулись вокруг его собственных, притянули их к телу не хуже петли палача.

Жар оказался невыносим. Пламя едва не лишило Ульдиссиана зрения. Тогда он зажмурил глаза, но свет пламени пронизывал веки насквозь. Задохнувшись, Ульдиссиан жадно втянул ртом воздух, но все его старания завершились лишь обжигающей болью в легких.

Однако же его муки должны были оказаться куда как страшнее. Правду сказать, Ульдиссиану следовало бы уже сгореть заживо, плоти его – обратиться в пепел, костям – почернеть…

Но нет, тут-то Ульдиссиану и вспомнилось, что смерти его Малик не хочет. Малику хочется привести к господину, к Примасу, сговорчивого, готового принять его веру новообращенного. Верно, он может измучить крестьянина, довести его до грани отчаяния, но рисковать жизнью того, за кем охотится, верховный жрец не осмелится.

Стоило осознать это – и ход схватки повернулся в пользу Ульдиссиана. Настрого приказав себе забыть о боли, он испустил вызывающий рев и вырвался из объятий голема.

В лицо дунуло сильным холодом, за коим последовал оглушительный грохот и треск. Ульдиссиан вздрогнул, а как только прояснилось в глазах, увидел перед собою груду дымящихся сучьев – все, что осталось от творения Малика.

Впрочем, на сем дело не завершилось. Едва Ульдиссиан бросил взгляд на обожженные руки, ожоги начали исцеляться. Устрашающе почерневшая, побагровевшая кожа на глазах сделалась свежей, розовой – ни пятнышка, ни единой родинки. Даже одежда больше не источала ни струйки дыма, не говоря уж об огне.

Но радость победы, преодоления нового трюка верховного жреца, быстро померкла: Ульдиссиана вновь охватила тревога за Лилию и остальных. Беззащитным, им вряд ли удастся выстоять против умелых, жаждущих крови мироблюстителей…

Однако все трое оказались целы и невредимы. В самом деле, воины Церкви Трех обступили их со всех сторон, но ничего иного злодеям добиться не удалось. Все прочее завершалось пшиком. На глазах Ульдиссиана нацеленный в брата клинок всего-навсего отскочил от него, остановленный чем-то в нескольких дюймах от жертвы. Другой мироблюститель, вознамерившийся схватить за горло Ахилия, едва не сломал пальцы о воздух близ шеи охотника. То же самое творилось и вокруг Серентии, как раз в этот миг встретившейся с ним взглядом. В отличие от атакующих, не понимавших, в чем дело, она поняла все. Округлив глаза, дочь Кира кивнула, склонила голову перед могуществом Ульдиссиана.

Что же до Лилии… аристократка стояла прямо позади него, также под яростным, однако тщетным градом ударов оружия ревностных служителей Церкви Трех. Окруженная врагами со всех сторон, держалась она безмятежно, выжидающе, а на Ульдиссиана, подобно Серентии, взирала, будто твердо зная: он защитит, убережет от любой опасности.

Этого оказалось довольно, чтобы его лицо, вопреки обстоятельствам, озарилось улыбкой. Не прекращая улыбаться, Ульдиссиан повернулся к виновнику всех бед.

Малик, в кои-то веки, не улыбался и равнодушия более не изображал. Брови его были сдвинуты к переносице, а в темных, темнее ночи глазах Ульдиссиан углядел с трудом сдерживаемую ярость. В руках верховный жрец держал небольшую, инкрустированную самоцветами шкатулку, обращенную крышкой к скудоумному противнику.