в лондонском театре «Ройал-корт», в том числе и последнюю комедийную пьесу «Майор Барбара». Шоу был социалистом и вегетарианцем, его пьесы насыщены страстными политическими сообщениями, приправленные живым остроумием.

Роден не говорил по-английский и не желал учиться, к тому же работы Шоу не читал. В то время скульптор все еще оправлялся после тяжелой лихорадки и потому пригласил писателя в Мёдон вместо более удобной парижской студии, где Шоу должен был двенадцать раз позировать. Писатель согласился и заплатил за бронзовый бюст двенадцать тысяч франков. Нужно быть «изумительным простофилей», говорил он, чтобы заказать бюст другому скульптору.

Но Шоу и представить не мог, какой ужас ему предстоит пережить. В первую встречу Роден большим металлическим циркулем измерил голову писателя от огненно-рыжей макушки до кончика раздвоенной бороды. Затем он вылепил лицо писателя в шестнадцати разных профилях. И когда Шоу уже решил было, что его исследовали со всех возможных сторон, Роден велел ему лечь на кушетку, чтобы уловить детали на макушке и ниже подбородка. Когда Родена удовлетворила основная форма, он погрузился в изучение деталей.

Драматурга заворожила дотошность Родена в деталях, и под впечатлением от работы скульптора он написал в 1912 году знаменитое эссе:

«За первые пятнадцать минут, придавая куску глины лишь отдаленное напоминание человека, он создал настоль живой черновик бюста, что я готов был тут же его забрать и освободить скульптора от дальнейших работ… Затем этот черновик обрел точно переданные черты во всем их живом отображении. После изображение таинственным образом вновь вернулось в колыбель христианского искусства, и мне вновь захотелось сказать: “Ради всего святого, остановитесь и отдайте мне этот образец византийского искусства!” Следом, к моему ужасу, портрет приобрел мягкие черты изящного искусства восемнадцатого века. Через день сменился век, и бюст обрел явственный отпечаток Родена – живая голова, прообраз которой покоится на моих плечах. Эту работу следует изучать эмбриологу, а не эстету. Руки Родена творят не как руки скульптора, а как руки самой Жизни».

Вероятно, долгими часами позируя Родену, драматург впервые полюбил его работы. Через пару лет Шоу перепишет греческий миф о Пигмалионе, художнике, который влюбился в собственное творение, но напишет его с точки зрения самого творения. Шоу даст творению имя Элиза Дулиттл.

Несмотря на то что Шоу восхищало творчество Родена, мужчины были полными противоположностями. Шоу был веселым рассказчиком, Роден же был практически лишен чувства юмора, и особенно остро это проявлялось в те дни. Драматург лишь однажды видел скульптора смеющимся, когда скормил Капу, собаке Родена, половину своего десерта.

Шоу не воспринимал жизнь серьезно, и потому строгость Родена все больше занимала драматурга. Он сидел на детском стульчике и с трудом сдерживал смех, когда Роден, размешивая воду с клеем, не заметил, как заляпал стоящего сзади человека. С «неописуемым удовольствием» наблюдал драматург, как скульптор срезает сгибы лопаткой, а затем леской срезает голову и невозмутимо отставляет ее в сторону.

Попытки Шоу шутить на ломаном французском не облегчали взаимодействие. Однажды Родена спросили, о чем они говорят во время сеансов позирования, и он ответил: «Месье Шоу не говорит по-французски, но ведет себя вызывающе и этим производит впечатление». С английским у Родена дела обстояли еще хуже, и он смущал слушателей, когда произносил фамилию драматурга: «Бернар Шув».

Рильке знал об английской литературе не больше Родена, но полагал Шоу весьма интересным гостем. Он считал, что Шоу так же умен, как Оскар Уайльд, но без всякой претенциозности. А когда позирование растянулось на три недели, Шоу произвел впечатление прилежного натурщика. Вся его фигура выражала нацеленность и решимость, стоя, он походил на колонну, выдерживающую больше собственного веса. И вскоре в послеполуденные часы Шоу уже вел разговоры с поэтом, а не скульптором.

Рильке размышлял о том, чтобы написать следующую работу о Шоу. Он написал письмо издателю драматурга, в котором хвалил Шоу за изумительное и деятельное позирование. «Редко натурщик оказывает такую помощь при создании своей копии», – писал Рильке. И попросил выслать несколько книг драматурга, чтобы изучить их.

Наконец весной Роден получил новости, которые улучшили его настроение. Выдающиеся художники, политики и президент общества «Мужчин и Букв», которое ранее отвергло «Памятник Бальзаку», выступили в защиту «Мыслителя». Они сумели пересилить критиков, и 21 апреля статую официально открыли.

За открытием Рильке наблюдал с Шоу и женой скульптора. Министр искусства Анри Дюжарден-Бомец приветствовал «Мыслителя» и Родена высокопарной речью. После стольких лет гонений «поистине творческий художник, которым руководит сострадание и твердые убеждения, наконец может мирно работать в свете вселенского обожания».

Во время празднования к ним присоединился друг Шоу фотограф Элвин Лэнгдон Коберн, который приехал из Лондона, чтобы сделать снимки Родена. Шоу, сам фотограф-любитель, привез с собой в Мёдон камеру, Роден заметил ее и разрешил себя свободно фотографировать. В Мёдоне Шоу сделал один снимок Рильке – поэт облокотился о каменные перила, веки его набухли, и весь вид выражал усталость. Но Шоу не решился сам делать снимки Родена, а убедил Коберна сфотографировать скульптора: «Ему не понравилась еще ни одна собственная фотография: Стейхен правильно решил снимать лишь силуэт. Другую такую грандиозную фигуру тебе не найти, уверяю – все твои прежние модели годятся лишь, чтобы добавлять желатин в эмульсию для негативов».

Коберн ухватился за такую возможность. За несколько дней он сделал десятки снимков самого скульптора, его работ, и даже одну совместную фотографию Шоу и Родена по обе стороны от незаконченного бюста. Шоу не преувеличивал описание Родена, решил Коберн: «Он похож на древнего патриарха или проповедника».

Когда Шоу собирался принять ванну в свой последний парижский день, ему пришла мысль. Выбравшись из ванной, он попросил Коберна запечатлеть его в позе «Мыслителя» – обнаженным. Друзья веселились, когда делали снимок, а затем сели на поезд в Англию.

Когда снимок появился на следующей Лондонской выставке, критики отзывались о нем с отвращением, не в силах поверить, что Шоу участвовал в подобном бесстыдстве. Драматург отчаянно защищался и утверждал, что бюст отражает лишь добрую славу, а полноразмерные портреты показывают «лишь костюмы, из которых торчат головы – какой в этом прок?» Фотография показала настоящего Шоу. Или просто стала спонтанной шуткой.

Шоу был поражен, когда увидел три законченных бюста – гипсовый, бронзовый и «сияюще» мраморный. «Он увидел меня. Никому до сих пор это не удавалось», – сказал Шоу о бюсте.

Жену драматурга пугало невероятно сходство бюста с живым мужем. На лбу лежали два завитка волос, будто красные дьявольские рога. На невыразительном лице – лишь намек улыбки.

Годы спустя Шоу шутил, что в словарях