не мог, потому что стало вдруг необыкновенно сладко. И страшно. Невыносимо страшно. И сладко.

Крохотная часть его, еще живая и теплая, видимо, сознавала гибельность происходящего и шептала: беги!.. Но было поздно. Запахло мясом и свежепущенной кровью. Лола завыла…

И вот тогда ему стало действительно страшно, уже всем телом, не только сознанием. Так страшно, что от ужаса член его стал словно стальным штыком, которым он безжалостно вспарывал и кромсал самое нежное место. Но это уже не зависело от него, от него вообще ничего не зависело! Ему было страшно каждой клеточкой, потому что Лола тоже превратилась во что-то кровавое и дымящееся и уже не была женщиной. Змеевидный клубок медуз. Горгона! Похотливое смрадное болото!..

Он закричал, но даже не услышал себя. Боли он тоже не чувствовал и это пугало больше всего — собственное расслоение без боли. Под ним разверзлась пучина. И он и его подруга — Лоро-Лола — Лорелея! (Он вспомнил! Это было имя гибельной сирены — чудовища, заманивающего на берегах Млечного Пути своим пением к себе в логово, а потом пожирающего обманутых путников) — они оба теперь представляли собой хлюпающий мясной фарш, лишенный формы и воли…

Воля, вдруг подумал он, угасающим сознанием, это тоже форма!..

Фарш, уцелевшие кости которого безжалостно перемалывает какая-то чудовищная мясорубка, грозя еще более отвратительной близостью, той, за которой ничего нет. Близостью переваривания. Он уже ничего не понимал, только сочился, выдавливался, расслаивался…

И тут, когда ему казалось, что от него ничего не осталось, кроме дымящегося кровавого месива, он услышал…

— Малыш, в любви не бывает победителей, профессионалы в ней не живут, не выдерживают! Это не гонки и не карьера, если ты, конечно, не проститутка — но тогда какая это любовь?..

Перед ним разверзлись грозные, апокалиптические видения, какая-то гнойно-венозная камарилья сосала, насиловала и пожирала его. И слова…

— Ты — маленький кусок дерьма и я бы с удовольствием сожрала тебя и выблевала, поскольку на большее ты не годишься! Но ты мне нужен, чтобы найти другого. Он знает, что техника в любви это занятие для уродов, которые думают, что могут в этом превзойти женщину…

— Что быстрее выйдет из строя: дырка или палка? — спросила Лола.

И захохотала, не дожидаясь ответа.

Лоро летел в таком ужасном кошмаре, что даже падение на кол воспринял бы как избавление.

— Кого? — прохрипел он.

— Томаса…

Он вздрогнул. Они снова были вдвоем.

— О, я вижу ты тоже к нему неравнодушен? Значит, скучно не будет!

Она, вдруг взвизгнув, легко подкинула его под потолок и, разверзшись, поймала в себя по самые уши, в которые теперь вливались последние слова:

— А теперь слушай, что ты должен сделать, малыш. Милорд не любит шутить, я, впрочем, тоже. Собирайся!.. Немного пошалим с Системой и в путь!..

И она, смеясь, вышвырнула его из лона, как последыш, как недоноска. Он лежал грязный, весь в поту, крови и собственном дерьме, от усердия и страха, совершенно без сил и воли.

И был вечер, и было утро. Но больше у него ничего не было.

6. Король, княжна, маркиз и катаракта

Приглашение к королю было настолько же неожиданным, насколько и странным. Фому привели прямо в покои, где был только Фарон. Сам Иезибальд сидел в высоком деревянном кресле, весь обложенный подушками и что-то прихлебывал из массивного каменного кубка, вероятно, травяной настой — горячий, потому что запах, стоящий в помещении был густым и дурманящим. Его величество показал графу на низенькую кушетку перед собой и хотел что-то сказать, но вдруг закашлялся; кашлял долго, безуспешно пытаясь остановиться, и жидкость в кубке расплескивалась от конвульсивных, сдерживаемых движений. Наконец, не в силах справиться, он в гневе шваркнул кубком о низенький стол со склянками перед собой. Зазвенела падающая посуда, битое стекло, запричитал Фарон, зато кашель прошел.

— Меркин был против, чтобы я приглашал тебя, — сказал Иезибальд, отдышавшись. — Говорит, что ты сумасшедший и можешь повести себя дерзко, так?

Он пристально посмотрел на графа. Наверное, он ждал, что Фома бросится к нему с уверениями, что совершенно здоров и будет паинькой, но Фома только пожал плечами. Меркин был прав, он, как всякий уважающий себя пожарник государственных дел, знал, что опасно входить на пороховой склад с открытым огнем, в данном случае — к королю с графом.

— Ваше величество, вам ли бояться сумасшедших?

— Что?! — сразу же взревел Иезибальд. — Что ты имеешь в виду, граф?

Фома с удовлетворением отметил быструю и адекватную реакцию — жив курилка, хотя и бессмертен!

— То, что все они, прежде всего, ваши подданные, ваше величество, а уж потом разумники и безумцы! При вашем появлении любой псих становится гражданином и ведет себя соответственно, разве не так? — спросил он.

Король недовольно хмыкнул.

— Ловок ты, рыцарь!.. — Лицо его слегка разгладилось, хотя губы продолжали хищно и плотоядно изгибаться. — А я подумал, что Меркин врет! На самом деле он боится за тебя!.. Или за меня…

Он показал на цветные склянки, рядами стоящие на столике возле кресла, потом на Фарона, который собирал совком разбитую посуду.

— Тебе уже говорили, что я бессмертен? — неожиданно спросил он; глаза его сверлили Фому.

— Да, ваше величество, я был потрясен!..

Фома решил, что накануне войны лучше бессмертный король, чем никакого, так как от малейшего возражения Иезибальда мог хватить удар и его вечность закончится. Апоплексический цвет лица красноречиво сигналил об этом.

Решив быть комильфо до конца, Фома сделал широкий жест:

— Мне даже доказательств никаких не нужно, ваше величество, это так естественно для вас!

Слишком широкий — король поперхнулся очередной порцией лекарств. На этот раз он кашлял долго, запойно заходясь в приступах и наливаясь опасной багровостью, на висках и лбу его вздулись синие вены.