легко вздохнул Давыд Жеребцов. Сам ходил на посад, что стоял ради бережения от пожаров на расстоянии от города, на берегу Мангазейки, собирал атаманов, расспрашивал их о новых путях, о реках, ведущих на полдень и на полночь, о языках, обитающих по берегам, и думал, отправляя в Великий Устюг обоз с пушниной, сколь много серебра можно будет выручить за драгоценные чёрные собольи шкурки.

Правда, обоз тот был не похож на русский: мелкие самоедские олешки везли узкие сани на широких полозьях. Лошади здесь не водились: мох-то они не едят! Можно было, конечно, с архангелогородцами сговориться, морем пройти, но землёй-то вернее!

Следующей зимой Жеребцов сам пошёл от Оби, в которую впадает Таз, на восток до новой великой реки – до Енисея. Дивился, сколь обширна земля, и нет ей предела: и за Енисеем люди живут, туда можно ещё год и два идти – и земля всё не кончается. Не один отправился – с промышленниками, плотниками и иными охочими людьми.

И на реке Турухан, что впадает в великий Енисей, закипела работа – срубили зимовьё, в коем церковь – тоже Троицкая, восьмериком, под колоколы, шатром крытая, да воеводский двор, да амбар для хранения пушнины, да службы всякие. И зверя на мясо набили, и рыбы натаскали – в жизни воевода столько рыбы не видывал! А вкусна! Но не привык русский человек без хлеба да соли.

Зима проходила в довольстве. Но люди ждали – ждали муки – свежего хлебушка отведать, ждали зелья порохового, ждали железа в крицах – и топоры новые нужны, и ножи, а пуще всего вестей ждали: скучно одним долгую ночь жить.

Март 1609 года

2 марта, в первый день Масленой недели, до Туруханска добрался обоз. Возле церкви собрались все обитатели зимовья – первым делом новости услышать. Ждали радостно, а слушали в тревоге – неладно на Руси, русские города вору покорилися, крест целовали, ляхи да литва ватагами по всем весям гуляют, грабят, убивают, баб да девок насилуют. Царь Василий Шуйский на Москве сычом сидит, Скопина послал за помощью к шведам, а те торгуются, города русские в оплату требуют. Лишь одна Троица Сергиева стоит неколебимо. Обложили её поляки со всех сторон, не продохнуть. Твёрдо стоит Троица против супостата, бьются на стенах не только стрельцы с казаками, но и монахи, и крестьяне, и бабы с ребятишками. На сколько сил хватит – неведомо. Зима длинна. Может, уже и захватили город Троицкий монастырь, и все сокровища обители по свету размыкали.

Загудел Туруханск, как растревоженный пчелиный рой. Заволновались, заспорили промышленники:

– Мы тут будем соболя добывать – ради кого? Чтобы потом нашим соболем вора наряжать? Чтобы серебро ляхи прикарманили?

Всяк спрашивал прибывших о своих родных городах. И отвечал за всех вестников архангелогородец Груздь:

– До Устюга поляки не добрались и до Архангельскова города. Каргополь не тронули. А в Костроме хозяйничают, у всех мошны опустошили, и в Ярославле, и в Нижнем – по всей Волге гуляют. Берут сверх меры, на посев не оставляют. Окрест Троицы ни одного целого села. Да и бежать людям некуда – везде ляхи проклятые.

Молчал воевода. Молча и в церкву пошёл – молился о спасении земли русской. До полуночи у иконы Святого Сергия провёл. Теплом опахнуло, когда припомнил впервые за два года, как игумен Троицкий Иоасаф, принимая у него исповедь, клал его руку к себе на шею да накрывал епитрахилью. Как прощал ему грехи вольные и невольные – со слезами на глазах.

Неправду говорят, что разницы нет, перед каким священником душу свою очистить. Разных попов да монахов видел Жеребцов – и сытые, довольные лица, и строгие, постнические лики. Но только подле Иоасафа чувствовал особый трепет, душа стремилась вверх, хотелось стать лучше, забыть о мирском, отдать душу за други своя. Потому-то и стоит Троица, что держит её в своей воле Иоасаф. Надо идти на помощь духовнику.

Как-то жена, дочери? Они в усадьбе под Ржевом, но и Ржев не миновал беды.

Думы одолевали.

Днём как вышел воевода к народу, как шапку снял – так и увидели, что за ночь голову Давыдову серебром обнесло.

– Правду вы молвили, люди христианские. Негоже нам в стороне от беды стоять. Надо домой спешить, землю русскую из плена вызволять.

Разом вскричали стрельцы да люди охочие:

– Верно говорит воевода! Верно!

На зимовье Туруханском оставили два десятка человек – негоже в диком краю крепость без присмотра бросать. Снарядили обратный обоз. Промышленники и стрельцы на лыжи встали – и, не мешкая нимало, отправились до Мангазеи. Напрямую туда – полтысячи вёрст. Да от Мангазеи до Великого Устюга ещё тысячи две вёрст будет. Тянуть нельзя. Господь каждого спросит: что сделал ты ради спасения русской земли и веры христианской?

Лежалый снег был твёрд, день удлинился, и за две недели жеребцовы люди прошли полтыщи вёрст и добрались до Мангазеи. Там взяли два дня роздыху, в бане выпарились, службу отстояли.

Мангазея волновалась. Со всех делянок собрались промышленники, взбудораженные вестями. Все ждали прибытия из Туруханского зимовья воеводы Давыда Васильевича. Уважали его за разум, за твёрдое слово и за почтение к охочему да промышленному люду: никого не притеснял, поступал со всеми по чести. Лишнего не брал, хоть и полагалось воеводе кормиться со своего места.

Перед обедней на второй день старшины скликали людей в город, к воеводскому крыльцу. Давыд Васильевич вышел – солнце заиграло на зелёном сукне подбитой лисой шубы. Окинул взглядом столпившихся внизу людей.

– Други мои! Товарищи! – начал не спеша. – Беда на земле русской. По нужде великой оставляю я воеводство своё, иду на Русь – на выручку Москве и Святой Троице, постоять за правду, за отечество. Простите меня на том, товарищи! – снял Жеребцов шапку, народу поклонился.

Загудел народ – не ждали таковых слов от воеводы, растерялись спервоначалу.

– Стрельцы мои – люди государевы, и служить мы должны государю. Со мной пойдут, будем биться с ворогом. А из народу охочего… Кто желает промышлять – здесь оставайтесь, и зелье пороховое вам будет, и хлеба вдоволь. И Мангазею, и зимовья наши тоже беречь надо, неровён час – лихой народ с верховья Обского пожалует. Кто желает на Русь вернуться, города и сёла из беды вызволить – со мной пожалуйте.

Отозвалась толпа сотней голосов:

– С тобой пойдём, Давыд Васильевич!

К вечеру всех пересчитали, в полусотни со старшинами сбили. Оказалось три сотни промышленников – тазовских, обских и туруханских, да полсотни стрельцов государевых – часть