Тайдомин выглядела озадаченной.

– Должно быть, он из Сэнта. Никогда прежде я не встречала никого подобного ему. Это великий день для меня.

– Очевидно, он важная персона, – пробормотал Маскалл.

Они подошли к незнакомцу. Тот был высок, силен и бородат, одет в кожаную рубашку и штаны. Поскольку он повернулся спиной к ветру, зеленая корка на его лице и конечностях превратилась в исходившую паром жидкость, сквозь которую виднелся природный, бледно-серый цвет его кожи. Третьей руки у него не было. Его лицо было жестким и хмурым, выдающийся подбородок заставлял бороду торчать вперед. На лбу мужчины располагались две плоские мембраны, напоминавшие рудиментарные глаза, но сорб отсутствовал. Эти мембраны ничего не выражали, однако неким странным образом придавали решительности суровым глазам под ними. Когда взгляд незнакомца упал на Маскалла, тому показалось, будто его мозг тщательно изучают. Мужчина был средних лет.

Четкость его физического тела намного превосходила четкость природных проявлений: рядом с ним все объекты казались смутными и размытыми. Тайдомин внезапно стала призрачным, ничего не значащим наброском, и Маскалл догадался, что сам выглядит не лучше. Странный живительный огонь побежал по его венам.

Он повернулся к женщине.

– Если этот человек направляется в Сэнт, я пойду с ним. Теперь мы можем расстаться. Без сомнения, ты давно этого хочешь.

– Пусть Тайдомин пойдет с нами.

Слова были произнесены на грубом, чужом языке, однако Маскалл понял их, словно незнакомец говорил по-английски.

– Ты знаешь мое имя – и знаешь, какого я пола, – тихо сказала Тайдомин. – Для меня войти в Сэнт равносильно смерти.

– Это старый закон. Я носитель нового закона.

– Так ли это? И примут ли его?

– Старая кожа трескается, под ней неспешно формируется новая. Момент смены настал.

Собралась буря. Зеленый снег обрушился на поглощенных беседой путников, стало очень холодно. Они этого не заметили.

– Как твое имя? – спросил Маскалл с колотящимся сердцем.

– Мое имя, Маскалл, Спейдвил. Ты, преодолевший темный космический океан, станешь моим первым свидетелем и последователем. Ты, Тайдомин, дочь презренного пола, станешь вторым.

– Новый закон? Но что это?

– Какой прок слушать ушами, пока не увидели глаза? Вы оба, идите ко мне!

Тайдомин без колебаний подчинилась. Спейдвил прижал ладонь к ее сорбу, закрыл глаза и простоял так несколько минут. Когда он убрал руку, Маскалл увидел, что сорб превратился в две мембраны, как у самого Спейдвила.

Тайдомин выглядела потрясенной. Некоторое время она молча оглядывалась, по-видимому, проверяя новые способности. Затем у нее из глаз потекли слезы, она схватила Спейдвила за руку и, наклонившись, принялась торопливо целовать ее.

– Мое прошлое было скверным, – сказала она. – Многие претерпели от меня зло, и никто – добро. Я убивала и совершала множество других прегрешений. Но теперь я могу отбросить все это и рассмеяться. Теперь ничто не может ранить меня. О, Маскалл, мы с тобой были глупцами!

– Ты не раскаиваешься в своих преступлениях? – спросил Маскалл.

– Ни к чему ворошить прошлое, – сказал Спейдвил. – Его не изменить. Только будущее принадлежит нам. Оно начинается, свежее и незапятнанное, с этой самой минуты. Почему ты медлишь, Маскалл? Ты боишься?

– Как называются эти органы и какова их функция?

– Это пробы, ворота в новый мир.

Больше не теряя времени даром, Маскалл позволил Спейдвилу закрыть его сорб.

Пока железная рука прижималась к его лбу, в голову Маскаллу тихо проник новый закон, подобно спокойному потоку чистой воды, который прежде сдерживала его воля. Закон был долгом.

Маскалл обнаружил, что новые органы не обладали собственной функцией, а лишь усиливали и меняли другие его чувства. Когда он пользовался глазами, ушами или ноздрями, перед ним представали те же объекты, но судил он о них иначе. Прежде все внешние вещи существовали для него; теперь он существовал для них. В соответствии с тем, служили ли они его цели и были ли в гармонии с его натурой или наоборот, вещи эти казались приятными либо болезненными. Слова «удовольствие» и «боль» просто утратили смысл.

Его спутники наблюдали за ним, пока он знакомился со своим новым ментальным мироощущением. Он улыбнулся им.

– Ты была права, Тайдомин, – произнес он смелым, радостным голосом. – Мы были глупцами. Вечно жили в прошлом или будущем, игнорируя настоящее, а ведь, получается, кроме настоящего, у нас нет жизни.

– Благодари за это Спейдвила, – ответила Тайдомин громче обычного.

Маскалл посмотрел на суровое, темное лицо мужчины.

– Спейдвил, я буду следовать за тобой до конца. Это меньшее, что я могу сделать.

На строгом лице не отразилось благодарности, не расслабился ни один мускул.

– Смотри, как бы не лишиться этого дара, – угрюмо сказал он.

– Ты обещал, что я войду в Сэнт вместе с тобой, – заметила Тайдомин.

– Следуй за истиной, а не за мной. Ведь я могу умереть раньше тебя, но истина будет с тобой до самой твоей смерти. Однако давайте продолжим путь вместе, втроем.

Произнеся эти слова, Спейдвил повернулся лицом к мелко моросящей пурге и двинулся к своей цели. Он шел размашистым шагом; Тайдомин приходилось почти бежать, чтобы поспеть за ним. Путешественники шли бок о бок, со Спейдвилом в середине. Туман был настолько плотным, что видимость не превышала ста ярдов. Землю покрывал зеленый снег. Порывистый, ледяной ветер дул с нагорий Сэнта.

– Спейдвил, ты человек или нечто большее? – спросил Маскалл.

– Тот, кто не есть нечто большее, нежели человек, есть ничто.

– Откуда ты родом?

– Из размышлений, Маскалл. Ни одна другая мать не может родить истину. Я размышлял – и отвергал, и размышлял снова. Теперь, проведя много месяцев вдали от Сэнта, я наконец вижу истину, что сияет в своем простом величии, подобно перевернутому бриллианту.

– Я вижу ее сияние, – сказал Маскалл. – Но скольким она обязана древнему Хатору?

– У знания свои сезоны. Цветение принадлежало Хатору, плоды – мне. Хатор также был мыслителем – но его нынешние последователи не мыслят. Сэнт погряз в ледяном эгоизме, живой смерти. Они ненавидят удовольствие – и находят величайшее удовольствие в этой ненависти.

– Но в чем они отошли от учения Хатора?

– Для него с его угрюмой чистотой весь мир был силком, ловушкой. Зная, что удовольствие царит повсюду, что этот жестокий, насмешливый враг поджидает в засаде на каждом повороте жизненного пути, дабы убить своим сладким жалом неприкрытое величие души, он отгородился от мира болью. Его последователи поступают так же, однако делают это не ради своей души, а ради тщеславия и гордости.