быть рядом и знать, что мы не вместе, и вместе никогда не будем.

— Ну и пусть придуманные наши отношения! — я всё шила и шила, всё клала стежки и клала, расцвечивая акулий бок, приглушая боль, выплёскивая чувства. — Пусть! Всё равно мне большее и не светит: кто я и кто он? Хоть посмотрю на него. Вот приду завтра, просто загляну в двери, будто ошиблась. Если узнает, зайду, спрошу о здоровье.

Кусимир совсем не слушал меня — спал, свернувшись неуютным комком в одеяле, и только беззащитно торчащие позвонки ровной дугой выглядывали наружу. Эх, ты, лысое безобразное чудовище!

Я никогда не хотела сфинкса, они же фу, некрасивые. Да ещё и кота. Я мечтала о сиамской кошечке, ласковой, пушистенькой, плюшевой. И мама знала об этом. Но однажды принесла в дом вот это лысое чудовище — какое-то тощее, жалкое, заморенное.

— Это порода такая. Не хмурься, морщины останутся. Сейчас это самая модная порода, между прочим! — и почесав модным длинным ногтем с модными стразами за огромным ухом лупоглазое пугало, разложила по полочкам: — Зовут Кунашир, лоток и миски — в пакете у входа, там же — книга по уходу. Завтра куплю наполнитель для лотка. Займись.

И отбыла в ванну. Там мама могла находиться по три-четыре часа после работы, ухаживая за собой. В таком распорядке у меня было две радости. Первая: мама не доставала меня, пока была в ванной. Вторая: санузел у нас был раздельный и хотя бы танцевать под запертой изнутри дверью мне не приходилось.

Вот только в тот день, когда в нашей семье появился Кунашир, я вовсе не была рада маминой отлучке "за красотой". Это же её кот? Я не умею и не хочу заниматься вот этим ушастым, лысым, с раздутым пузом и выпирающими рёбрами чудовищем. Но кто меня спрашивал?

А бросить его одного я не смогла. Безобразный, беспомощный, дрожащий, он вызывал такую жалость, что вечером я плакала, с головой закутавшись в одеяло, прижимая его к себе в попытке согреть, когда мама, наконец, выключила телевизор и ушла спать. Она не поинтересовалась, как я устроила малыша и как у него дела, сыт ли он, хорошо ли ему.

Да и потом, когда котёнок подрос, из-за склочного и злого характера его благородное имя «Кунашир» превратилось в актуальное «Кусимир», а сам не благородный уже Кусимир, то ли в отместку, то ли потому, что документы оказались фальшивыми, не принял маму: на руки к ней не лез, не ластился, не мурчал, даже если был смертельно голоден. И если она пыталась его взять на руки или, не дай бог, повоспитывать тапкой по попе, беспощадно драл её когтями куда придётся — руки, ноги — и рвал колготки дорогие колготки.

И хотя Кусимир всё ещё считался маминым котом, занималась им я: и прививки ему делала (его слишком рано продали), и к лотку приучала (опять же — слишком рано продали) и к когтеточке (всё то же — слишком рано продали). И всё жалела и жалела его, безобразного, тощего, мёрзнущего. А потому, покопавшись в интернете, связала ему свитерок, а потом ещё один, только уже с капюшончиком — на зиму.

Мама умилялась и сюсюкала с капюшончатым Кусимиром. Правда, на руки не брала — боялась получить царапину («Да это кошмар! Чем они свои когти смазывают, эти кошки? У меня рана на руке две недели заживала!»), но с удовольствием фотографировала его и с не меньшим удовольствием выкладывала фото где-то в инстаграме, что ли, срывая с ещё большим удовольствием бешеные аплодисменты за такого умильного модного котика.

А когда мама привезла меня в незнакомую квартиру за городом и огорошила известием, что мне теперь тут жить одной, Кусимир стал тем единственным, что показалось важным, что могло бы удержать маму.

— А как же твой Кусимир?

Мама строго улыбнулась ярко-бордовыми, цвета запёкшейся крови, губами и сказала:

— Он теперь твой. Я тебе его дарю. В нагрузку к квартире, — развернулась на высоких шпильках того же ужасного тёмно-кровавого цвета, что так хорошо гармонировал с белым её костюмом, и ушла. Ведь ей ещё нужно было добраться до аэропорта и прогуляться по кое-каким магазинчикам до отлёта…

И вот этот модный кот, которому я посвящала столько души, сердца и времени, теперь нагло спал, даже не дёргая ухом при звуках своего имени!

— А если бру Орбэ не узнает меня, скажу, что дверью ошиблась, — я отодвинула Акульку на вытянутых руках, объясняя уже ей и любуясь яркой красотой узора. — Акулина, красавица моя! — Я потёрлась о зубастую пасть носом. — Уютная моя!

Ты-ды-дыщ! Дыщ!

Кто-то заколотил в двери. От неожиданности я застыла ледяным изваянием, слепо нащупывая в районе пяток скатившееся туда сердце. Волны ужаса, хлынув вниз, уже двинулись обратно, поднимая волоски на спине. А, вот и сердце вернулось назад, бешеный его стук уже отдавался в ушах. Я закусила губу и дёрнулась от этого простого движения — бедной губе досталось ещё раньше, а я только разбередила рану.

Но боль помогла — немного отрезвила. И я, обхватив Акулину, как спасительную соломинку, точнее, охапку соломы, сделала неуверенный шаг к двери.

Глава 10

Стук, вернее грохот, такой великолепно экспрессивный, громкий и сам за себя говорящий, был узнаваем, словно характерный почерк. И произвести его мог только один человек. Один, зато хорошо знакомый и очень надёжный — Шеф Усатый.

Меня сразу отпустило.

Глянула на часы. Да, самое время — запечатал, наверное, на ночь Врата и пришёл, как и обещал, узнать о событиях сегодняшнего дня. Из первых, так сказать, уст. Но по детской ещё привычке осторожно спросила:

— Кто там? — и внимательно вгляделась в зеркало. Такое же, как на Вратах, только маленькое. Силуэт Шефа не узнать было сложно.

И голос с той стороны двери подтвердил, что я не ошиблась:

— Да кто тут может быть?! Открывай, Зоэ! Что вечно вопросы задаёшь глупые?

Да, это он, мой Шеф, бру Шехмар! Я улыбнулась и загрохотала засовом. Только он так ругается, услышав непривычный в этом мире вопрос из-за двери. Причём ругается каждый раз, и каждый раз одними и теми же словами.

Моя привычка его почему-то возмущает, ведь есть зеркало, почти видеодомофон.

— Вечер в дом, бру Шехмар! — распахнула дверь во всю ширь. — Заходите!

От Шефа всегда повышается настроение, хоть и бурчит он вечно, и вечно