Проснувшийся инструмент сочно и объемно отозвался на призывное касание его клавиш, охотно заполнил звуками весь зал. Одни его звуки ещё гордо звучали, другие уже гасли, дробно подгоняемые следующими музыкальными всполохами… Рояль вздохнул, ожил, разулыбался звуками, как бы говоря, ещё, ещё… ну же, ещё. И легато, пожалуйста, и стаккато, все октавы, всё есть, всё достойно, всё солидно, всё соответствует родословной, возрасту и положению инструмента. Прошу, господа, пожалуйста, играйте, наслаждайтесь. И чёрные, и белые клавиши… всё для вас, всё к вашим услугам. Прошу.

Устоять было невозможно. Это и понятно. Редкий человек сможет пройти мимо и не нажать пальцем магически притягивающую и взгляд, и руку белую или черную клавишу фортепиано. Хотя бы одну, а то и несколько сразу. Нажмет человек, и слушает потом, стесняясь или восхищаясь, затухающий его звук. Слушает им самим, сейчас вот, одномоментно созданный живой звук, возникший из небытия, как какую-то магию. Сколько же всего волшебного знают эти ровные и строгие клавиши; сколько всего магического могут произвести его чуткие струны; сколько сильных и страстных чувств и необыкновенных образов может создать, вызвать этот магический инструмент… в достойных и чувственных руках… и вообще. А тут, рояль. Концертный рояль. Великолепно настроенный…

Александр присел на стульчик… Присел осторожно, чуть неуклюже вначале, стесняясь перед роялем своей солдатской одежды. Плечи приподняты, корпус чуть вперед, кисти рук неуверенно зависли над клавиатурой… Взгляд напряжён, пальцы рук чуть нервно подрагивают, дожидаясь ещё, когда где-то в памяти не возникнет тот чувственный гармонический образ спящего сейчас в глубинах сознания того музыкального произведения, которое только сейчас, и именно в это время должно будет прозвучать, не может не прозвучать, потому как только оно сейчас отражает эмоциональное состояние исполнителя. Тогда и память пальцев вступит, начнет последовательно и страстно распутывать сложнейшую цепочку звуков, спрятанную в памяти и в душе инструмента, создавать сложные и красочные музыкальные узоры, рисуя магию музыкального полотна. Вряд ли какой другой ещё инструмент способен так объёмно и полно передать состояние и характер чувств человека, как рояль.

Первые аккорды возникли неожиданно и осторожно, как сами собой, как затаённое дыхание, нежно и ласково, будто ветер дохнул. Показалось, это он пробежал по водной глади, вызвав лёгкую рябь в начале, изменив цвет и образ пустынной поверхности. Возникло ощущение движения, рождение чьей-то жизни. Звуки, утверждаясь в своем всесилии росли уже, бурлили. Громко заявляя громоздились, будто многоэтажные громады городских зданий. Рушились, неожиданно рассыпаясь в заброшенные развалины трущоб и окраин. И снова, запаздывая и торопясь, выстраивались, затем, будто задохнувшись от быстрого бега замирали, гасли. Вновь возникали, взлетая до небес, торопясь там, в вышине выговориться, состояться, насладиться и снова, то плавно, то резко ниспадали до шёпота, до исчезновения, будто умирали…

И пальцы музыканта уже успокоились, двигались легко и уверенно, точно и свободно. Торжествуя в своем могуществе. Заставляя инструмент синхронно отображать характер чувств и пластику образов звучащего музыкального произведения. И музыкант, слившись с инструментом, уже как бы перенёсся вглубь него или наоборот, вобрал его в себя целиком, без остатка. И это уже не рояль звучал всеми своими могучими струнами, это душа музыканта пела, звучала, трубила, шептала, плакала и смеялась, рассказывала, наполняя зал и всё вокруг восторженной, одухотворяющей энергией, вытесняя собой всё лишние сейчас, постороннее…

Время растворилось в море звуков, в вихре чувств…

Но вот, так же легко, нежно и осторожно, как и в начале, прозвучали последние аккорды, завершив бурным, и легким, как шёпот листьев, чередой звуков от самых низких, до самых высоких, до самой небесной выси и… Мощный, всеутверждающий мажорный аккорд, восторженно и величественно упал, как тёплый романтичный вечер опустился, закрыл собой последнюю страницу, подвел черту… неожиданно перешёл в нежный минор, и спокойно угас… Приподнятые плечи музыканта, руки его, кисти и пальцы ещё хранили состояние и энергию последнего аккорда, застыли…

— Браво!

— Браво!! — раздались в полной тишине выкрики и аплодисменты случайных слушателей…

Музыкант невольно вздрогнул, возвращаясь в оставленную было комнату, заметно стушевался.

— Что это было, сэр? Простите, что это вы сейчас исполнили, Саша? — требовала Гейл.

— Это?.. Да… и не знаю, в общем… — смутился Смирнов. — Что-то так… Само как-то.

— Саша, да вы чудесный пианист, оказывается! Это действительно ваше произведение? То, что вы сейчас…

— Ну, какое это произведение! — смущённо улыбался Смирнов. — Это… фантазия, Гейл… Экспромт… в «люминиевой тональности». Импровиз.

— Что-что? В какой, простите, тональности? Я не поняла.

— А! Это шутка у нас такая в армии, про алюминий. Глупая, в общем, шутка. Извините.

— Не понимаю, Саша. Такой тональности я что-то в музыке не слышала. Что это? Это какой-то русский модерн, да?

— Нет, Гейл, это из нашего солдатского юмора.

— Да?! — воскликнула девушка. — Хороший у вас юмор, Саша. Очень даже хорошо звучит. Восхитительно! Мне очень понравилось.

— И мне тоже понравилось. Здравствуйте, сэр. Сидите-сидите, не вставайте… — Быстрой походкой подошедший человек, прервал беседу. Сияя улыбкой, мягко, но властно, рукой остановил попытку Александра подняться со стула, присел в свободное кресло рядом с Гейл. Был он в джинсах, заправленных в ковбойские полусапожки темно-вишневого цвета, тонком светлом пуловере. Волосы на голове у него были седыми, почти белыми, как и добела выгоревшие на солнце брови. Лицо кирпичного оттенка. Такого же цвета и руки, и шея. Элегантный, аккуратно повязанный шейный платок, выглядывал из-под ворота пуловера. Типичное лицо мексиканского индейца, боевого вождя, но, без привычных по фильмам косички и перьев. Широкий лоб, прямой нос, резко очерченные губы, подбородок, — всё с резкими складками морщин. Темные, почти черные глаза светились мудростью и задором. В руке он держал небольшой букет белых цветов. Они были ослепительно белые и совсем-совсем свежие, на них ещё блестели живые бусинки дождевых капель. «Это и есть тот самый, наверное, садовник», — догадался Александр. Галантно протянув девушке букет, садовник тут же повернулся к музыканту.

— Я вижу у вас большой композиторский талант, юноша! — отметил он. — Вы у нас впервые, да? Вам нравится у нас?

— Да…

— Это… — девушка попыталась было представить их друг другу, но садовник остановил её.

— Спасибо, Гейл, я знаю, — с вежливой улыбкой прервал он, и перевёл внимательный и заинтересованный взгляд на гостя. — Звучало сейчас, мне показалось, что-то и сентиментальное и, вместе с тем, утверждающее. Как торжество справедливости или уверенность в бессмертии, да? Вы именно это утверждали? Я правильно вас понял?

— Ну, в общем… я ещё точно не знаю, — замялся Александр. — Но жизнь на земле, я думаю, должна быть… если уж не вечной, то долгой и разумной, это обязательно. Так, по-моему. Разве нет?