— Как это разумной? — переспросил садовник. — Простите, если я вас обижаю своими глупыми стариковскими вопросами, но мне очень интересно узнать ваше мнение, молодой человек. Как это разумной? А до сих пор что было?

— Я не знаю… — несколько растерявшись в начале, Александр всё же взял себя в руки, продолжил. — А до сих пор были бесконечные войны… как вспышки болезней на теле земли. Они не дают планете успокоиться, созреть, расцвести народам, людям…

— Так, так…

— Деньги, у кого большие, у кого малые, тратятся сначала на восстановление, а потом на средства разрушения. А разве это главное в жизни?

— Ну-ну, интересно, интересно, продолжайте.

— Мне не очень удобно, так долго говорить на английском… сложно…

— А вы говорите по-русски, я понимаю. Пойму-пойму, говорите.

— Тогда… — Александр перешел на русский язык, заговорил легко и свободно. — Понимаете, эээ… сэр, жизнь, все говорят, короткая штука, быстротечная. Это наверное так. Скорее всего так. И поэтому, что обидно, кроме того, что мы одну треть своей жизни, как известно, спим, другую треть тратим на прием пищи, отдых и разную другую ерунду, на продуктивную же часть, производительную — главную — остается меньше трети. Понимаете? Это где-то двадцать-двадцать один год осмысленной жизни. Так, нет?

— Ну, это в зависимости от средней продолжительности жизни конкретных народов, конкретной страны.

— Да. Но чем, извините, народы Африки, например, провинились перед остальными народами или другие какие? Если мы с вами считаем себя разумными людьми, мы должны понимать, что лучше строить, созидать, чем разрушать. Я так думаю! Нужно объединить разум цивилизаций, и с меньшими затратами для себя улучшить жизнь в нашем доме.

— Мы и так улучшили, — согласно кивнул головой садовник. — У нас, например, в нашей стране…

— Да… простите что перебиваю вас, — извинился Александр, и торопясь, с жаром и убежденностью продолжил оппонировать. — Но какая, скажите, радость хозяину жизни, человеку, оттого, что в одной его комнате всё красиво и хорошо, а в другой комнате, рядом, часть стен разрушена, с потолка льет дождь, гуляют сквозняки, голодают и болеют люди. Зачем это?

— Что поделаешь! Такова диалектика жизни, молодой человек! — пожал плечами садовник. — Выживать должен сильнейший.

— Вот это, я думаю, как раз и не разумно.

— Вот как! — вновь изумился садовник. — Так-так… И что?

— Понимаете, на определенном историческом этапе это, наверное, и оправданно было. Было! В прошлом! В том веке! Но не в двадцать первом, не в этом веке… понимаете? Не в нашем…

— Так-так! — с возрастающим вниманием слушал старик. — А как именно, в вашем веке должно быть? Как, вы думаете? Как? Это я и хочу узнать!

— Так я уже сказал вам: объединить интеллектуальный потенциал, финансовые ресурсы, совместными усилиями изменить лицо планеты, спасти экологию, и всё такое прочее. Здорово будет.

— Фантастика! Это фантастика! — хлопнув себя по коленям, воскликнул старик. — Это, разумеется, хорошо! Но это утопия, молодой человек. У-утопия!

— Да какая утопия! — не согласился Смирнов. — Это реалии жизни. Неужели не понятно?! И диалектика развития так диктует, по-моему. Разве нет? У Гейл давайте спросим. — Александр перешел на английский язык. — Гейл, вы хотите, чтоб на земле всё было хорошо: без войн, болезней, без границ, с солнцем, музыкой и цветами?

Гейл только сейчас поняла о чем так страстно беседуют двое мужчин. Услышав вопрос, так же с жаром и не задумываясь ответила:

— Да, конечно, хорошо бы.

— Вот, видите, — опять перешел на русский язык Александр. — Видите. Так все хотят. Молодые, это точно. Я уверен.

— А старики, мы, то есть вам мешаем, да?

— Ну… в общем… — Александр из вежливости неопределенно качнул головой, пожал плечами. — Вы же всё равно делаете по-своему. Как вас учили когда-то там… в противостоянии… опыт ваш, негативный, в смысле.

— Ага! Если я вас правильно понял, нам нужно открыть все границы; всех бедных сделать богатыми, всех богатых счастливыми — а то им сейчас в одиночестве грустно; и всем заняться музыкой. Да?

— Нет, вы утрируете или смеетесь. Я понимаю! Но если говорить о музыке, я бы, например, хотел, чтобы всех президентов выбирали только из музыкантов.

— Вот как! Из музыкантов!! И русского тоже?

— Конечно! И российского. Всех. А почему нет? Хорошая, по-моему, идея.

— Значит, вы против военных или тех же политиков? А они, как я думаю, более всех патриотичны для своих стран или нет?

— Нет, я думаю, военные привыкли действовать в рамках инструкций — ать-два! А политики, те вообще мыслят масштабами и рамками своих партий, не более. Что-то всё время активно лоббируют, скандалят и воюют с оппозиционерами. Не лучший для нас вариант… Для страны, я имею в виду, не оптимальный.

— Вот как! А музыканты значит…

— А музыканты, — подхватил Смирнов. — Люди более интернациональны, и чувство прекрасного, возвышенного, сочетается у них со справедливой ритмикой, понимаете?

— Понимаю! Так-так… дальше.

— …Ритмичностью, последовательностью, поступательным развитием, мастерством… чувством гармонии, наконец… гуманизмом. Разве нет?

— Вот оно как! — ссутулив плечи, садовник в раздумье умолк.

Саньке жалко стало старика.

— Да, именно так, сказал он. — Вот вы, например, эээ… сэр, занимаетесь цветами, цветовод значит, вы тоже должны так мыслить. Вы же создаете настоящее чудо природы — цветы. А цветы, как я понимаю, одно из лучших на земле образцов естественной гармонии! Растите вы их, маленьких и хрупких, выращиваете, заботитесь о них, переживаете… А зачем?.. Себе на радость, и людям, значит. А это же, я думаю, самое благодарное дело на свете — делать людей счастливыми. Так, нет? Конечно так! Природа — лучший образец интернациональности, как и цветы тоже. Это и сближает людей, и делает счастливыми… Должно сближать. Разве нет? Вот вы, счастливы оттого, что выращиваете цветы? Скажите, счастливы, нет?

— Да, пожалуй, что счастлив… Да! — согласился старик.

— Ну вот!

— Ну что ж, ну что ж… — садовник похоже пришёл в себя, вновь восторженно хлопнул себя руками по коленям. — Вы меня полностью убедили, молодой человек. — Воскликнул он. — Я покорён вами. Признаться, вы, мне очень понравились, очень. Даже напомнили кое-кого из моей молодости, тоже горячего и бескомпромиссного. Да! И знаете кого?

— Нет, не знаю…

— Меня самого, вот кого! — старик счастливо рассмеялся. — Лет так тридцать, тридцать пять назад, да. Так же всё видел, как вы, остро и без полутонов. Даже, до кулаков порой доходило. Жаль только, что годы, вместе с мудростью и опытом, приносят усталость и осторожность, граничащую, у нас, стариков, порой с пассивностью. Я сейчас говорю про политиков, а уж про зрение-то стариковское и вовсе молчу. — Он опять весело рассмеялся, потом продолжил вполне серьезно. — Вы меня, старика-консерватора, почти даже убедили кое в чём. И если сейчас все молодые люди так вот, как вы именно и Гейл, разумеется, думают о всеобщей… эээ… скажем… мировой гармонии… — Он перешел на английский. — Значит, для всех нас пришло действительно другое время… — Старик помолчал, размышляя над сказанным, улыбнулся, и особо располагающим голосом продолжил. — Признаюсь, я совсем не буду этому противиться… Я целиком и полностью с вами, и на вашей стороне. На стороне вас, молодых. И ещё, знайте, — глаза его молодо заблестели весёлым огоньком юношеского задора. — Когда вы — именно вы! — молодой человек, будете баллотироваться в вашей стране в президенты, мой голос и самая большая корзина моих самых лучших цветов… — Снова перешел на русский язык, спросил. — Кстати, а какие цветы вы больше всего любите?