– Да, это я, – откликаюсь я и торопливо исправляюсь: – То есть я хотела сказать: oui, madame.

Она улыбается.

– Это не страшно. Я немножко говорю по-английски. Я Кароль Дидо. Не хотите ли пройти со мной?

Я иду следом за ней дальше через экспозиционные залы, где демонстрируются еще фильмы, мы проходим мимо других стен, плотно завешанных документами и табличками с информацией. Кароль выводит меня в зал, заполненный фотографиями детей – их столько, что глаза разбегаются. Я притормаживаю и читаю, что написано под одной из них.

Рашель Фурнье. 1937–1942, гласит надпись. На снимке маленькая темноволосая девочка улыбается в камеру, на голове у нее два хвостика с большими бантами, в руках – большой резиновый мяч.

– Это все французские дети, у которых отняли жизнь, – мягко говорит Кароль.

– Боже правый, – вырывается у меня. Эти снимки ошеломляют даже больше, чем леденящие кровь фотографии убитых, которые я только что видела в предыдущем зале. Глядя на эти лица, я не могу не думать о собственной дочери. Выпади ей участь родиться в другое время и в другой стране, ведь и она могла бы стать одной из этих девочек на стене.

– В ту войну погибло почти одиннадцать тысяч детей из Франции, – говорит Кароль, видя выражение моего лица. – Этот зал всегда заставляет меня думать о том будущем, которого им не досталось.

Ее слова звенят у меня в ушах, пока я следом за ней вхожу в лифт. Кароль нажимает кнопку четвертого этажа. Мы поднимаемся молча, а я все думаю о семье Мами, об этих утратах, обо всем, что безвозвратно потеряно.

Кароль приводит меня в современный кабинет, у заваленного стопками книг и документов письменного стола стоят два стула. Из окна видна церковная башня, возвышающаяся над жилыми домами, а по стенам висят детские рисунки с надписью «Маме». Кароль жестом приглашает меня присесть на один из стульев, а сама садится к компьютеру.

– Так что же заставило вас проделать столь далекий путь до Парижа? – спрашивает она, одновременно щелкая мышью и нажимая какие-то клавиши на клавиатуре.

Я повторяю историю Мами, объясняя, что имена, очевидно, принадлежат ее родителям, сестрам и братьям, которых бабушка потеряла во время холокоста. Рассказываю, что нашла по документам всех, кроме Алена, следов которого, похоже, нет нигде. Говорю, что никак не могу понять, как складывалась судьба бабушки: в документах на депортацию ее имени тоже нет.

– Но вы же сказали, что бабушке удалось избежать ареста и покинуть Париж? – уточняет Кароль.

Я киваю.

– Да. То есть я так полагаю. Бабушка никогда об этом не рассказывала. А сейчас она страдает Альцгеймером.

Кароль качает головой.

– Значит, прошлое для нее почти потерялось.

– Ну да. Потому я и пытаюсь разобраться, понять, как все это было. Бабушка хотела, чтобы я узнала, что стало с ее родными. Если я вернусь домой без сведений об Алене, это, боюсь, разобьет ей сердце.

– Мне жаль, что мы больше ничем не можем вам помочь, но если его нет в записях, тут ничего не поделаешь.

Я совсем падаю духом.

– Так что же? – тихонько спрашиваю я. – Мы так никогда и не узнаем, что с ним сталось?

Кароль колеблется.

– Есть еще один шанс, – говорит она наконец.

– Какой?

– Есть один человек… – начинает Кароль, но замолкает, не закончив мысль. Она вскакивает, долго листает карточки в старой картотеке, потом достает мобильный телефон и набирает номер. И через мгновение принимается тараторить по-французски, поглядывая на меня, слушает, говорит что-то еще и дает отбой. – Voil a,` – Кароль пишет что-то на листке бумаги, – возьмите вот это.

Я беру у нее лист бумаги и вижу на нем имя, адрес, какие – то четыре цифры и букву А.

– Это Оливье Берр, – говорит она и чуть улыбается. – Он – легенда.

Я вопросительно гляжу на нее, ожидая пояснений.

– Он стар, девяносто три года, – продолжает она. – Он пережил Холокост, и для него делом жизни стало составление списка евреев Парижа, не только тех, кто пропал, но и тех, кто вернулся.

Я с недоверием смотрю на нее.

– Вы хотите сказать, его списки отличаются от ваших?

– Oui, – подтверждает Кароль. – У него сведения от самих людей: тех, кто был в лагерях, кто пришел в синагоги после войны, кто до сих пор жив и оплакивает свои утраты. Наши записи официальные. Его записи сделаны со слов свидетелей, иногда в их рассказах могут оказаться неизвестные нам факты.

– Оливье Берр, – повторяю я шепотом.

– Он сказал, вы можете прийти прямо сейчас. Эти цифры – код его домофона. Он сказал, чтобы вы входили сами.

Я киваю. Сердце выпрыгивает из груди.

– Как мне туда пройти?

Кароль объясняет дорогу, заметив, что лучше идти пешком, так я доберусь быстрее, чем на такси.

– А еще по дороге вы увидите Лувр и перейдете через Сену по мосту Искусств. Надо же вам во время поездки и Париж посмотреть.

Я отвечаю улыбкой, вдруг сообразив, что до сих пор не видела даже Эйфелеву башню.

– Большое спасибо! – Я поднимаюсь со стула в смешанных чувствах: разочарованная бесплодными поисками, но с надеждой на помощь Оливье Берра.

– Bonne chance, – с приветливой улыбкой желает Кароль и протягивает мне руку. – Желаю удачи, – переводит она, глядя мне в глаза.

Следуя указаниям Кароль Дидо, я прохожу узкими проулками и оказываюсь на многолюдной шумной улице Риволи. Оставив слева от себя готический фасад парижской ратуши Отель-де-Виль, я иду вдоль витрин – H&M, Zara, Celio, Etam – совсем как дома, на Ньюбери-стрит в Бостоне. Французские флаги полощутся на ветру, словно салютуют мне синими, белыми и красными вертикальными полосами. Деревья по обочинам улиц по-осеннему зарумянились, покраснели и уже начали ронять листья на тротуары, под ноги прохожим.

Я сворачиваю налево, как только передо мной появляется необъятная громада Лувра. Прохожу по квадратной площади, образованной стенами музея, и на миг останавливаюсь, задохнувшись от восторга. Я не особый знаток истории Франции, но вспоминаю, что Лувр был королевским дворцом, и, глядя вокруг, я невольно воображаю, как монарх семнадцатого века шествует по этой площади в сопровождении свиты.

Наконец я вижу пешеходный мост, о котором упомянула Кароль. Она объяснила, что на его перилах висят сотни замков – символ вечной любви, их вешают туда влюбленные. Романтичная традиция, конечно, но я знаю по опыту: вешай замки или не вешай, вечной любви не бывает. Даже если веришь в нее всей душой.

Проходя по мосту, я смотрю направо и радуюсь, заметив верхушку Эйфелевой башни. Она виднеется над крышами домов, вдали, на другом берегу Сены. Тысячу раз я видела башню на фотографиях, но сейчас, разглядывая ее настоящую, впервые до конца понимаю, что я на самом деле здесь, за тысячи миль от дома, по другую сторону океана. В эту минуту я ужасно скучаю по Анни.