На середине деревянного моста меня охватывает странное чувство, будто я раньше тут уже бывала. Я не сразу понимаю, в чем дело, а поняв, останавливаюсь так резко, что идущая сзади девушка врезается мне в спину. Она бормочет что-то по-французски, пронзив меня убийственным взглядом, и огибает меня слева, нарочито описав большую дугу. Но мне все равно. Я оглядываюсь, потом медленно поворачиваюсь и изумленно смотрю вокруг во все глаза. Справа от меня, за поблескивающей Сеной, вдали в небо вонзается шпиль Эйфелевой башни. Сзади на речном берегу необъятной, величественной громадой высится Лувр – музей-дворец. По левую руку – остров, который соединяется с берегом двумя мостами. Я поспешно считаю пролеты: семь у левого моста, пять у правого. А впереди – упомянутое Кароль здание Французского института. Оно тоже напоминает дворец – словно часть королевского двора, не уместившись в Лувре, расположилась на другом берегу Сены.

Сердце колотится как сумасшедшее, и я явственно слышу голос Мами, рассказывающей мне сказку на ночь. Эту сказку бабушка повторяла так часто, что в возрасте Анни я знала ее почти наизусть.

Каждый день принц шел через деревянный мост Любви, чтобы увидеться со своей принцессой. Огромный дворец был у него за спиной, а впереди, у самого входа в королевство принцессы, стоял замок с большим куполом. Принцу приходилось преодолевать много препятствий на пути к своей единственной любви. Слева от него было два моста, один с семью пролетами-арками, другой с пятью. Справа врезался в небо исполинский меч, предупреждая о подстерегающих впереди опасностях. Но храбрый принц все равно приходил каждый день, и все испытания были ему нипочем, так он любил принцессу. Он говорил, что никакие опасности не остановят его и не разлучат с ней. А принцесса каждый день садилась к окну и прислушивалась, ожидая, когда же раздастся звук его шагов, потому что знала: принц никогда ее не подведет. Ведь он очень любил принцессу и если уж обещал, что придет, всегда держал слово.

Я всю жизнь была уверена, что истории Мами – это обычные сказки про принцев и принцесс, которые она сама слышала от своей бабушки, когда была маленькой. Но сейчас мне впервые приходит в голову, что она, возможно, сочиняла их сама, что она и была принцессой, а местом действия сказок она сделала свой любимый Париж. Встряхнув головой, я продолжаю путь на вдруг ослабевших ногах. Мне видится моя бабушка Роза, но не старушкой, а девочкой-подростком. Вот она идет по этому же мосту, заходит в те же дома, любуется вот этой рекой и мечтает о принце, который в один прекрасный день придет за ней. Неужели мои ноги сейчас ступают по ее следам, оставленным семь десятков лет тому назад?

Задерживалась ли Роза на мосту, чтобы всмотреться в звезды на небосклоне над островком посреди Сены – так же, как каждый вечер вглядывается в них сейчас, из своего окна? И сожалела ли, покинув свой город навсегда?

Я иду дальше, вспоминая самую любимую из бабушкиных сказок, ту, в которой принц обещает принцессе, что будет любить ее до тех пор, пока звезды светят в небесах.

Однажды, – сказал принц своей принцессе, – я увезу тебя за безбрежное море, и мы повстречаемся с королевой, чей факел освещает мир. Она заботится о том, чтобы все ее подданные были свободны.

Когда я была маленькой, эти слова меня завораживали. Я фантазировала, воображала принца, который приедет за мной и спасет от маминой холодности и безразличия. Я представляла, как он подсаживает меня на белого коня – потому что мой принц, разумеется, ездит исключительно на белом коне – и навсегда забирает в свое сказочное королевство, под защиту могущественной и милосердной королевы. Но теперь-то мне тридцать шесть, и я лучше знаю жизнь. Нет никаких героев-принцев, готовых броситься мне на помощь. И нет никакой волшебной королевы, что защитит от всех напастей. Рассчитывать можно только на себя. Любопытно, сколько было Мами, когда она все это осознала? И внезапно теплые детские воспоминания сменяются горестным, ледяным чувством одиночества.

Улица Висконти – темная, тесная, больше похожа на длинный переулок. Узкие ленты тротуаров и прислоненный к черной двери велосипед вызывают в памяти старинные фотографии. Дойдя почти до конца улицы, вижу наконец нужный мне номер 24 и громадную двустворчатую дверь под аркой. Набираю код, записанный для меня Кароль, – 48А51 – и, услышав зуммер, толкаю дверь. Вынырнув из прохладной темноты и поднявшись на второй этаж, я обнаруживаю, что дверь в квартиру уже приоткрыта. Все же осторожно стучу несколько раз, и откуда-то из глубины тут же раздается низкий, хрипловатый голос: «Entrez! Entrez, madame!»[9]

Я вхожу и, аккуратно прикрыв за собой дверь, пробираюсь по длинному коридору, вдоль которого тянутся книжные полки, тесно заставленные пухлыми фолиантами в кожаных переплетах. Наконец я попадаю в залитую солнцем комнату и вижу седовласого сутулого старика – он смотрит на улицу, стоя у окна. Когда я вхожу, он оборачивается, и меня поражает, как изборождено морщинами его лицо.

Такое впечатление, будто этому патриарху несколько столетий, будто за его плечами века истории, а вовсе не девяносто три года, как предупреждала Кароль Дидо. Я подхожу ближе и протягиваю ему руку для рукопожатия, но он смотрит на меня с каким-то странным выражением.

– А, американка, – такими словами встречает меня хозяин. А затем он улыбается, и его глаза вспыхивают удивительно светло и ярко. Эти молодые глаза на морщинистом старческом лице выглядят странно, почти неуместно. – Мадам Дидо не сообщила мне, что вы американка. Здесь в Париже мы здороваемся по-другому: deux bisous, два поцелуя в щечку, моя дорогая, – и он, наклонившись, целует меня в обе щеки. От смущения лицо у меня горит огнем.

– Извините, – бормочу я.

– Вам не за что извиняться, – галантно отвечает старик. – Ваши американские обычаи весьма симпатичны, а вы очаровательны.

Взмахом руки он указывает на стоящий у окна столик с двумя деревянными стульями.

– Прошу. – Он ждет, пока я усядусь, предлагает мне чаю и, когда я отказываюсь, садится рядом. – Я Оливье Берр.

– Я Хоуп Маккенна. Спасибо, что сразу согласились меня принять, – произношу я медленно и четко, стараясь не забывать и о его возрасте, и о том, что английский язык для него не родной.

– Ну что вы! – отвечает Оливье. – Принимать у себя такую прелестную барышню для меня одно удовольствие. – Улыбаясь, он треплет меня по руке. – Я полагаю, вас интересует некая информация.

Кивнув, я набираю в грудь побольше воздуха:

– Да, сэр. Моя бабушка родом из Парижа. Только недавно я узнала, что вся ее семья погибла во время холокоста. Видимо, они были евреями.

Месье Берр смотрит на меня внимательно.

– Вы узнали об этом только недавно?

В полном смятении я тороплюсь оправдаться:

– Понимаете, бабушка никогда об этом не упоминала.

– Вас воспитывали в другой религии. – Это не вопрос, а утверждение.