между бедер. Его рука под ее платьем. Грудь, мягкая грудь, он до сих пор помнит, как держал одну из них в своих пальцах, ощущая ее мягкость. Она отпихивает его с такой силой, что он оказывается на земле, в грязи под зарослями крапивы. Он хватает ее, чтобы подняться, но у него в руках остается лишь ее кофточка, а она пинает его, снова и снова, и выкрикивает всякие обидные вещи, а он катается по земле, пытаясь увернуться от ударов, и закрывает голову руками. А потом она садится на него, и у нее в кулаке зажата горсть земли. Она отрывает одну руку от его лица и запихивает эту землю ему в рот. А потом хватает через подол стебель крапивы и стегает его по лицу. Вот, целуйся с ней, чертов урод.

Позади гудело пламя. Улоф услышал рев заводимых моторов и чьи-то крики. Надо было двигаться дальше, уходить отсюда. Лес трещал и шипел, словно кто-то гнался за ним. Деревья обступали его все теснее, все гуще, он уже больше не видел тропинки и бежал наугад.

Он никогда не умел ориентироваться в лесу. С какой стороны лепятся к стволам муравейники, с северной или южной, и как здесь вообще все называется. Он не понимал, почему у деревьев столько имен, а ведь есть еще мхи, лишайники и папоротники, которым тысяча лет, – кого это, черт возьми, волнует? Он больше не видел земли из-за всего того, что на ней росло и впивалось ему в ноги сквозь носки. Ели хлестали его по лицу, и останки мертвых деревьев кололи его своими ветками, словно копьями. От этого леса все ноги постоянно были в муравьиной кислоте, когда в детстве они собирали чернику, и все грибы казались ему на одно лицо и походили на какой-нибудь ядовитый. Коварный опасный лес, где под ногами в любой момент могла разверзнуться водопоглощающая трещина и начать засасывать человека под землю, пока тот окончательно не исчезнет, а это место не порастет мхом.

Однажды он видел такое в кино. Один бедолага полностью ушел под землю, ничего больше не было видно, но его голос продолжал доноситься сквозь плотный волокнистый слой мха.

В какой-то момент Улофу показалось, что между двух елей мелькнула тропинка, но едва там оказался, как она снова куда-то пропала, а он вляпался в дерьмо какого-то зверя – большая такая кучка, уж не медведь ли это? Он закружился на месте и увидел вокруг множество притаившихся тварей.

Жестокий смех Лины умолк. Она ушла. Только ее желтая кофточка осталась лежать на земле. Раны на теле Улофа зудят и горят огнем, их надо скорее промыть, чтобы не было заражения крови. Он сидит на камне и ждет, сколько хватит терпения, но когда дневной свет гаснет, появляются комары. В этом году от комаров просто спасу нет, а в этом лесу, как по заказу, полно молодой поросли и вода близко, все как они любят, эти чертяки. Не в силах больше терпеть их укусов, он одевается, надеясь, что ребят уже и след простыл и он с ними не столкнется. Лес здесь не такой густой и дремучий, как у деревни Мариеберг, но все равно сбивает его с толку и пытается обмануть. Куда ни глянь, лес повсюду выглядит одинаковым и в то же время разным, водит его кругами – стоит ему обрадоваться, что он нашел тропинку, как она снова возвращает его на прежнее место.

Шоссе почти не слышно, лишь изредка пронесется машина, и снова тишина. Он трет руки о штаны и видит, что одно колено разодрано.

Ветки трещали и ломались, куда бы он ни поставил ногу, как будто деревья в этом лесу росли как попало в разные стороны, вывороченные из земли, с торчащими вверх корнями, они били его по лицу, но он больше не чувствовал боли, не видел своих ног, с которых уже давно слетели носки, сейчас его больше волновали змеи и все то, что ползает и ютится на мертвых деревьях – однажды его отец разрубил одно такое дерево надвое и показал ему кишащее море гусениц и отвратительных букашек. Вот видишь, сказал он, так из мертвого рождается живое, таков природный круговорот.

Они никуда не делись и все так же стоят на дороге. Может, ждут его, а может, торчат просто так, от нечего делать, маются от скуки, повиснув на своих мопедах, – как бывает, когда ты уже вырос из детских игр, но еще не знаешь, что должно происходить дальше.

Они стоят там, тесно сомкнув головы, и в благоговейной тишине разглядывают какой-то журнал. Должно быть, снова один из порножурналов Рикена. Улофу же хочется только домой, но тут кто-то замечает его.

Ух ты, да это же маменькин сынок Улле! Это сколько же тебя не было. Мишку, что ли, встретил?

Деваться некуда. Он запихивает кофту под футболку и идет к ним, а что еще ему остается делать? Весь грязный, перепачканный в земле и с обожженным крапивой лицом.

Да вы только поглядите на него! Вы что, катались по земле? Ха-ха! А штаны-то, штаны – ты что, поимел ее, стоя на коленях? Вот ведь чертяка!

Он чувствует их одобрительные хлопки по спине. Видит их широко распахнутые глаза.

Вот черт, восклицает Рикен, а это что у тебя – следы от засосов?

И Улоф усмехается и горделиво расправляет плечи. Черт возьми, да он же почти самый высокий, а ведь младше их всех.

Да, выдавливает он и пытается вытереть землю вокруг рта, хотя от этого его лицо жжет еще сильнее.

Да, парни, она была классной. Лина, какой же она была классной.

Из-под ног резко ушла земля. Под ним ничего не было. Пустота. Улоф попытался за что-нибудь ухватиться, но под руку подвернулся только мощный корень, который под его весом оторвался, и он упал вперед, ударился лбом о что-то острое, что впилось ему возле глаза, и следом лес рухнул на него. Что-то тяжелое надавило ему на череп, и следом стало нечем дышать.

Остался только вкус земли во рту.

Черные рулонные шторы были опущены, и поэтому она не знала, что сейчас – утро или до сих пор ночь. Природа, казалось, пребывала в той же растерянности. Вечный немеркнущий свет вдали, и плотная тьма там, где лежала она.

Эйра нашарила на ночном столике мобильный, но сослепу смахнула его на пол, и теперь он лежал там, высвечивая на экране чье-то имя.

– Прости,