— Алекс, кажется, я совершила ошибку, — говорю я, когда он закончил ужин и одним глотком допил рубиновое вино. Он подозрительно смотрит на меня, и я опускаю глаза. — Я позвонила подруге и попросила ее сходить к нам домой. Она исчезла.

Он молчит — обдумывает.

А мне страшно, что он решит. То ли отголоски прошлого, где ошибки жестоко карались, то ли я все еще боюсь его. Постель — это хорошо, но как человека я знаю его плохо.

— Давно?

— Вчера.

— Зачем? Я же сказал: сам разберусь, — Алекс раздражен. — Больше никому не звонила? Няне?

У меня колет сердце. Няне я тоже звонила, но номер не обслуживался. Я решила, она с Толей, должен ведь кто-то заботиться о Полине. Лицо Алекса вызвало всплеск тревоги. Интуиция заорала: он что-то скрывает!

— Что-то не так с няней?

— Отдай телефон, — говорит он, сам встает, роется в моей сумке и забирает трубку. Роется в исходящих, лицо разглаживается, когда Алекс видит, что больше я ничего не натворила. — Ника, еще раз. Не вмешивайся.

Он стоит напротив, качает рукой с зажатым телефоном. Так сильно давит, что пальцы скрипят. Алекс в бешенстве… В страхе я опускаю голову, вдоль позвоночника бегут холодные мурашки. Прямо по шрамам. Алекс частично их видит через воротник.

— Телефон я оставляю тебе. Но никому из прошлого ты больше звонить не будешь.

— Не буду, — соглашаюсь я.

Со стуком он кладет трубку на стол и проходит мимо. Наливает в бокал еще вина. Алекс отходчивый — еще злится, но уже не на меня.

— Алекс… Пожалуйста, скажи, что с няней?

Он пьет вино.

Затем наполняет второй бокал и пододвигает мне.

— Не пугайся, — у него глуховатый голос. — Ее нашли еще летом.

Я хочу спросить: где, как, что она сказала? Вопросы лезут один за другим, но я с детства не верю в сказки.

— Ее убили?

Алекс кивает.

— Не пугайся. Я не хотел говорить. Твоя дочь точно с ним, в августе и в сентябре Захаров покупал билеты на себя и ребенка, но на рейс не являлся. Мы думали, для отвода глаз. Так делают, чтобы сбить со следа, отвлечь. Но страну они не покидали. С чем это было связано, я не знаю. Я буду иметь в виду твою подругу, Ника. Если она пропала, значит, за квартирой следили. Он чего-то ждет.

— Чего? — я отвожу глаза. Скажи он про няню сразу, я бы не стала впутывать Наташу.

— Не знаю, куколка. Ты готова к субботе?

Я киваю, на этом разговор заканчивается сам собой. Несколько дней проходят незаметно — я погружена в себя. В свои невеселые мысли. Ночью плачу в ванной по Наташе, няне, по дочке, втайне надеясь, что Алекс услышит и придет утешать, как в брачную ночь, но он слишком крепко спит. Браслет я заканчиваю в ночь на субботу.

Утром встаю первой, чтобы успеть привести себя в порядок. Делаю повседневный макияж, убираю волосы в низкий пучок. Прическа мне идет и в сочетании с черным платьем придает скромный вид. Я крашу губы нежно-розовой помадой с влажным блеском. Мне очень нравится, как я выгляжу.

— Ника, — в проеме стоит Алекс и с восхищением смотрит на меня.

— Сейчас приготовлю завтрак.

— Не надо… — он смотрит, словно только осознал, что в его жизни надолго появилась женщина. — Опаздываем. Мне еще нужно побриться.

Я оставляю его одного. В комнате завершаю последние штрихи с браслетом, исподтишка наблюдая, как Алекс выходит из ванной и надевает черный траурный костюм. Я думала, рубашка тоже будет черной, но он выбирает белую.

— Я починила браслет.

— Что? — он подходит, непонимающе хмурясь.

— Сядь, — я приглашаю его на кровать, а когда он опускается рядом, протягиваю браслет. — Мне пришлось заменить нити, старые были в плохом состоянии. Я почти полностью его переделала, зато теперь как новый.

— Спасибо, Ника, но… — Алекс дает надеть его и поправляет на запястье. — Тот оберег делала мама… Этот сплела ты. Он хороший. Но он твой.

— Значит, пусть будет мой, — отвечаю я.

Алекс поднимает брови, словно я сказала что-то неожиданное. Аккуратно, чтобы не размазать помаду, целует меня. Наслаждаюсь чисто выбритым подбородком, разглаживаю морщинки на сорочке. И мне хочется поцеловать его еще раз. Когда Алекс пытается отвернуться, я непроизвольно удерживаю его голову, но отпускаю, когда он оборачивается. Взгляда я не выдержала — потупила глаза.

— Пора ехать, Ника. Все, наверное, уже там.

Но мы приезжаем первыми. Паркуем машину, по центральной аллее я иду за Алексом среди крестов и могил. Погода плохая, хмурая. Сыро, зябко, я прячу кисти в рукава и вжимаю голову в плечи. Вокруг нет людей, только ворона каркает с ветки. Холодный ветер колышет пальто, которое развевается вокруг меня, как колокол. Стараюсь идти тихо, не стучать каблуками по мощеной плитке, чтобы не нарушить печальную тишину вокруг. Не оставляет чувство, что меня впустили в тщательно оберегаемую святыню, и я нервничаю, как отреагируют другие члены семьи.

Он останавливается перед семейным мемориалом. Здесь есть и другие могилы предков Алекса по отцовской линии. Могила матери в центре. Серовато-белый мрамор, фото на памятнике черно-белое. Здесь она старше, чем на свадебном фото, но все равно очень и очень молода. Русые волосы уложены в красивую прическу, на ней нарядное платье с воротником-шалью.

Алекс стоит и смотрит на памятник. В руке букет белых тюльпанов, который он купил у ворот. На нас налетает порыв холодного ветра, я зябко ежусь и поднимаю воротник.

Тюльпаны на длинных ножках он ставит в каменную вазу и наливает из бутылки воды. На могиле кто-то прибирался — старых цветов нет. Убраны и опавшие листья. Он молчит и я тоже. Только смотрю на фото. Мы не встречались, но я чувствую странную связь с этой женщиной. У нее поразительно красивые и печальные глаза. Мы обе знаем тайну: какими сволочами бывают мужчины. Алекс немного лучше прочих… Несмотря на пушку, приставленную к моему рту в том гараже, и грубость иногда. Может быть потому, что мать любила его — пусть недолго, но баловала и о нем заботилась, он тоже этому научился. О его отце такого не скажешь. Мне повезло, что тут еще сказать.

— Маму застрелили, — вдруг говорит Алекс. — В наказание отцу. Ты спрашивала. Говорить об этом у нас не принято, отец требует считать, что был несчастный случай.

Вот бы провалиться сквозь землю. Хочется загладить вину за бестактность. Скорбь — это не то, где можно проявлять любопытство. Мне жаль, что я причинила боль, но Алекс больше ничего не добавляет, и я не спрашиваю. За простыми словами слишком давняя история, загрубевшие чувства. Алексу не нравится ложь, в которой отец заставлял его жить, зато ясно, откуда взялся почти неуловимый флер вины, впитавшийся в стены семейного дома и в каждого из этих мужчин.

Я кладу ладонь в тонкой перчатке ему на спину. В голове пусто — никогда не умела соболезновать, но Алекса мне искренне жаль. Он почти не вызывает к себе жалости. Боли не чувствует, ран не замечает. Его избили до полусмерти — он улыбался. Мужчина без уязвимых мест, кроме этой дурной истории. Раны, нанесенные близкими и родными, ноют острее всего.