– Главное – надо сделать так, чтобы она не смогла даже дотронуться до тебя. Потому что, стараясь не испортить тебе ноготь, она будет рвать его очень-очень медленно. И ты будешь выть от боли без удержу. Но я знаю, как ее обмануть, эту старую кусобабу.

Нингё наклонилась, подобрала плоский синий камешек и швырнула его так ловко, что он запрыгал по водной глади.

– Теперь ты, – предложила она, протягивая Миюки другой камешек.

– У меня так не получится.

– Правда? – удивилась Нингё. – А мне казалось, ты жила у реки.

– Да, у Кусагавы. Только она у нас бурная, и камешки прыгать по ней не заставишь. Во всяком случае, Кацуро бы не очень обрадовался, если бы его женушка тратила время попусту, швыряя камни в воду, ведь мы, да будет тебе известно, привыкли трудиться не покладая рук.

Нингё одобрительно кивнула: тратить время на пустяки было и не в ее привычках, и если сейчас она себе это позволила, то вовсе не для того, чтобы показать, как ловко у нее получается бросать камешки в воду, а лишь затем, чтобы пропустить вперед других юдзё. Убедившись, что они бредут по обрамленной папоротниками тропинке, не оглядываясь назад, она схватила Миюки за руку.

– А теперь, когда мы одни, – сказала она, швырнув последний голыш в воду, – я растолкую, как мы обведем кусобабу вокруг пальца. Она с тобой расплатилась?

– Да, хотя я не дала моему гостю и малой доли из того, чего он ожидал.

– Он наверстает упущенное по-другому. Воображая, что тебе придется претерпеть, покуда Матушка будет рвать у тебя ноготь. Ведь он знает – это так больно, что аж сердце рвется на части. Конечно, он ничего не увидит, но ему достаточно мысленно представить, как все происходит, чтобы ощутить несказанное удовольствие. Таковы мужчины. Не все, но многие. У них такая изощренная забава называется «дождем на алых маках». Дождь – это слезы, а дрожащие, изрезанные пальцы напоминают кроваво-красные маки. Только в этот раз не будет ни дождя, ни красных цветов. Скажи-ка, раз уж тебе есть чем расплатиться с Окано Мицутадой и его подручными, – ведь ты можешь прямо сейчас забрать карпов, которых они для тебя поймали?

– Если только дело у них выгорело…

– За это будь спокойна, Окано Мицутаде нет равных на всей Ёдогаве. Так вот, возьмешь одну из этих рыбин и оторвешь у нее чешуйку. Рыбину выберешь побольше да потолще. А я сделаю из этой чешуйки ноготь на загляденье, как будто только что вырванный… один вопрос – с какого пальца?

– Обасан говорила про средний, – вспомнила Миюки, показывая свою руку. – Это какой?

Ей никогда не говорили, как называются пальцы на руке. Да и какой от этого был толк в Симаэ? Для нее куда важнее было определять с первого взгляда вредных букашек и сорную траву на рисовых делянках.

– Ведь придется и тебе закрасить палец, – пояснила Нингё. – Нам понадобится капелька крови, не твоей, конечно, – прихлопнем пару муси[68] и получим что-то вроде сине-зеленой кашки, я добавлю в нее капельку чернил, чтобы она потемнела, а после обмажем ею твой палец, и готово дело.

Для вящей достоверности юдзё натерла палец Миюки клочком шерсти, добытой в норе ласки. Выпачканный мускусом, – эти грызуны пропитывают им остатки своей добычи, которые разбрасывают по всей норе, – средний палец у Миюки стал вонять так, как будто у нее и впрямь вырвали ноготь.

Еще прежде чем рассвет коснулся темных вод Ёдогавы, Миюки преподнесла в дар кусобабе свой якобы вырванный ноготь. И, не скрывая своего лица, залитого страдальческими слезами, подделанными как нельзя лучше с помощью размазанного по щекам кунжутного масла, она ушла, пошатываясь и опираясь на Нингё, которая едва сдерживала смех.

По трактиру Двух Водяных Лун раскатывался негромкий храп молоденьких юдзё, когда Нингё, похихикивая втихомолку, открыла ящики комода, куда Матушка аккуратно складывала самые красивые свои наряды. Она собрала целую охапку одежды, в которую старухе уже вряд ли когда будет суждено наряжаться и про которую она, вероятно, и думать забыла: так вот, девушка прихватила три ночные сорочки – цвета красной сливы, черничного и сиреневого цветов и еще одну, нательную, из багрового шелка.

Нингё уже хотела было закрыть комод, как вдруг перехватила взгляд Миюки, остановившийся на длинном белом кимоно. Оно лежало в самой глубине одного из ящиков, скорее брошенное, чем сложенное, и так изящно скомканное, что его можно было принять за мертвое тело девушки, еще теплое и мягкое.

– Нет-нет, – прошептала Нингё, – его нельзя брать: это ее погребальный наряд. Она как-то показывала его нам – взяла за ворот и давай кружить вместе с ним да томно пританцовывать, будто это человек, старый возлюбленный, вдруг возникший из глубин ее памяти. Мы попробовали ее порасспросить, только она, похоже, никак не могла вспомнить, как его звали; ну да неважно, она назвала какое-то там имя, и этого, думаю, ей вполне было достаточно, чтобы со спокойной душой отправиться на погребальный костер.

Чтобы сподручнее было вынести наряды, которые для нее похитила Нингё, Миюки натянула их на себя один за другим.

– Так делают все благородные дамы при дворе, – одобрительно заметила юдзё. – Они могут напялить на себя зараз аж пятнадцать платьев. И тогда цвета и оттенки дополняют друг друга, смешиваются, а в довершение ко всему на виду остается только один цвет или оттенок – его-то дама и выставляет напоказ и…

Нингё вдруг осеклась.

– Да ты у нас красавица! – наконец воскликнула она.

Юдзё умирала от восхищения. А Миюки, под толщей шелков, умирала от испарины. И все же они, хоть и умирали, обнялись и расцеловались на прощание.

Покидая Симаэ, Миюки решила добросовестно вести счет всем своим ночевкам в пути. Она не сомневалась, что Кацуро с интересом выслушает рассказ о ее путешествии, хотя и наверняка посмеется над ее нерасторопностью: «Аж целых два дня на переход от Хонгу до Цугидзакуры?[69] Да ну, ушам своим не верю! Ты что, повстречалась с колдуньей и она обратила тебя в улитку? Я и сам ходил этой дорогой, а раз даже вышел не в самое подходящее время – в час Зайца, до рассвета, да еще под проливным дождем, и добрался до Цугидзакуры в час Лошади…»

Но тут она ясно осознала, что Кацуро умер и уже никогда не услышит ее голоса.

Миюки вдруг совсем потеряла чувство времени. Она перестала считать свои шаги, мелкие и широкие, уже не обращала внимания на вехи – знаки пройденного ею пути, запуталась в череде дней и ночей. Так, забыв про время и заботясь лишь о добром здравии карпов, о том, чтобы им было удобно и чтобы они не утратили своей прелести, – рыбины, выловленные для нее Окано Мицутадой, оказались не менее восхитительными, чем те, которых когда-то поймал Кацуро, разве что выглядели они побойчее, потому как еще не успели настрадаться в тесноте вершей и затхлой воде, – так мало-помалу Миюки добрела до Расёмона, величавых Южных ворот императорского города, не имея ни малейшего представления о днях и часах, проведенных в пути. Как бы то ни было, судя по грязи, вперемешку с запекшейся кровью, облеплявшей ее с ног до головы, путешествие, верно, было долгим.