– Стало быть, говоришь, было темно, когда эта девица явилась пред тобой?

– Кроме разве что редких мгновений, когда небо вспарывали вспышки молний, тьма стояла такая кромешная, что казалось, дневной свет уже никогда ее не рассеет, – подтвердила Матушка, щедро плеснув ему в чашу благородного саке; на сей раз она и сама изрядно хлебнула из склянки – ей совсем не улыбалось болтать про сверхъестественное в любом его проявлении, потому как подобные разговоры так или иначе заставляли ее задуматься о Потустороннем мире, где она должна будет держать ответ за все свои ничтожные земные делишки.

– Разве ты не знаешь, что молодая женщина, которая в одиночку скитается ночью, да еще не самой подходящей для прогулок, может быть кюби но кицунэ?

– Только не она, – не колеблясь, возразила Матушка. – Не Амакуса Миюки.

– Амакуса Миюки, – вторил ей старик. – Ее так зовут?

– Во всяком случае, так она назвалась. А что, это вам о чем-нибудь говорит?

Старик покачал головой: имя Амакуса Миюки ему ни о чем не говорило, и тем не менее ему показалось, что он его уже где-то слышал. Впрочем, в постоянно бурлящем городе, каковым был Хэйан-кё, мало кто прислушивался к именам, которые звучали повсюду, точно неумолчное щебетание птиц, рассекавших небо.

Старик достал из-за пазухи связку круглых медяков с отверстием посередине, нанизанных на тростниковую нить.

– Сколько? – спросил он. – Сколько монет? А может, ты предпочитаешь шелк или расшитое платье?

– Ни шелк, ни платье, господин, – сказала Матушка. – Позор на мою голову, ежели я попросила бы плату! Сквозь тростниковые створки я слышала краем уха, как вы попрекали эту юдзё. Моя промашка – надо было ее осмотреть с ног до головы и обнюхать, прежде чем предлагать вам.

– Ты мне ничего не предлагала, обасан. Я сам выбрал эту девушку. Хотя мог бы взять и другую, не так ли?

Она ответила протяжным свистящим вздохом, отчего на ее зеленых губах выступили капельки слюны.

– Само собой, господин. Только мне показалось, что вы потребуете себе Акацомэ.

– Акацомэ?

– Акацомэ, у которой щеки такие круглые и бледные, что сама луна…

– …позавидовала бы ей, – договорил за нее старик. – Ну да, знакомая песня: так всегда говорят про недужных либо не слишком зрелых девиц. Но я-то не слепой… так как, говоришь, ее зовут?

– Амакуса Миюки.

– На вот, – нетерпеливо проговорил он, протягивая ей на ладони кучку блестящих монет, – бери, что тебе причитается. Да не забудь отсчитать положенное Амакусе Миюки.

– Все, что ей положено, – прошептала Матушка, – так это смерть. Она же оскорбила вас – вас, чье доброе имя…

Он живо отпрянул, уклоняясь от света бумажных фонариков, раскачивавшихся на арочной перемычке хижины. Но она так же живо ухватила его за рукав.

– Нет-нет, ничего не опасайтесь, хоть вы и оказали мне честь своим посещением, я не собираюсь разглашать ваше имя; мне оно известно так же хорошо, как ваш ранг, титулы, знатное происхождение, и я заявляю прямо – юдзё совершила величайшую оплошность. А стало быть, она умрет. Все будет сделано быстро и чисто.

Она перегнулась через борт лодки, протянула правую руку в сторону берега и сорвала несколько длинных листков аира.

– Эти листья сперва связывают, а после из них сплетают крепкий шнур с удавкой на конце – остается только набросить ее на шею и затянуть. Вы согласны с приговором и способом расправы, господин?

Старик осушил чашу с бидзинсю, стараясь скорее выиграть время, нежели удовольствия ради, и при этом подумал: какое чудное саке – нестойкое и ветреное, как те девицы, что его приготавливали.

– Нет, – отвечал Нагуса Ватанабэ.

– Но, господин…

– Потребуй только, чтобы она вырвала у себя один ноготь и отдала его мне, как поступают все юдзё, действительно желающие доказать подлинность своих чувств по отношению к самым милостивым и великодушным из их покровителей.

К середине часа Зайца, высадив на берег последних четверых состоятельных гостей, пришедших следом за управителем Службы садов и заводей, Матушка сочла, что ночь выдалась довольно удачной.

Она направила барку к понтонам на сваях, где уже ошвартовалось несколько черных пузатых суденышек. Как только барка встала рядом с большой лодкой, нестерпимо вонявшей луком (ее намеренно пропитывали луковым запахом, отпугивая таким образом грабителей, ребятню и зверье, чтобы им неповадно было зариться на мед, который в ней перевозили от горы Мива к императорскому двору для придворных лекарей), Матушка построила всех юдзё, участвовавших в ночном рейде. И все они получили от нее обычное вознаграждение – по отрезу шелка с обтрепанными краями.

Миюки была единственная, кому Матушка вручила связку медяков.

– Ты не больно-то радуйся, хоть тебе и заплатили больше, чем остальным. Взамен благодетель твой требует, чтоб ты отдала ему свой ноготь. Самый дорогой, со среднего пальца. А вырывать ноготь – штука довольно болезненная.

– Ноготь? – удивилась Миюки, пряча руки за спиной.

– Дарить ноготь – это традиция. И большая привилегия.

– А еще, верно, ужасная мука, – возразила Миюки.

– Не без того. Отсюда и высокая цена твоего подарка. Хотя сама по себе такая штуковина, грязная, в засохшей крови, выглядит не очень приглядно. Потом, со временем, она будет плохо пахнуть.

Матушка подсчитала, что в медяках, которые старик передал для Миюки, заключается целое состояние. Она быстро прикинула в уме, что на эти медяки молодая женщина сможет купить с полсотни здоровенных карпов.

– Но к чему покупать рыбы больше, чем я могу унести, обасан?

Это было вполне уместное замечание, но Матушка пропустила его мимо ушей. Ее беспокоило другое: как только Миюки купит карпов, она наверняка не станет задерживаться в Двух Водяных Лунах, и ее чудной запах уж точно не будет отпугивать мужчин. Тот самый запах, который смутил разве что Нагусу, потому как Матушкин нос не уловил ничего странного. Что верно, то верно, управитель Службы садов и заводей с младых ногтей был наделен достаточно острым обонянием; с годами нос у него распух, запрыщавел – обезобразился, но, по заверениям его обладателя, обонятельный дар у него развился еще больше, не в пример другим носам в Хэйан-кё.

– Дождемся, когда рассветет, тогда и вырвем у тебя ноготь, – проговорила зеленогубая старуха. – А то одно неловкое движение – и пропало дело! Я никогда не берусь за него, покуда не приму все меры предосторожности, и наипервейшая из них – глядеть в оба, чтобы не попортить ноготь. Ты даже не представляешь, какой он хлипкий, женский ноготь, ежели его оторвать от плоти. Возвращайся пока в трактир да сосни малость.

Она поостереглась говорить про нестерпимую дергающую боль, которую предстояло испытать Миюки, когда у нее под ногтем накопится кровь, прежде чем сам ноготь будет вырван с корнем. Об этом заговорила Нингё, когда остальные юдзё двинулись по тропинке, что вела от пристани к домикам.