Следом за тем, не переставая, однако, подсматривать за утехами парочки, Матушка осторожно налегла на шест, плавно оттолкнув лодку от берега, что разительно отличалось от порывистости любовной страсти, кипевшей у нее под боком.

Между тем остальные девушки клевали носом, вынужденные жаться друг к дружке в тесном пространстве барки. То у одной из них, то у другой рука или нога, не найдя себе места в этой теснотище, безвольно свешивалась с борта лодки, оставляя на водной глади изящные следы, точно водное насекомое. Поскольку девушкам приходилось тереться друг о дружку щеками, подобно ягодам в грозди винограда Косю[67], белая краска осыпалась с их лиц, обнажая нежно-розовую кожу.

Умело удерживаемая на линии течения реки, барка если и раскачивалась, то лишь тогда, когда мимо нее проходила другая барка, тяжело груженная вязанками овса, которые лодочники сплавляли вверх по Ёдогаве.

Покуда незнакомец пытался высвободить свой член из переплетения складок, бугров и узлов ткани, в которых он запутался, Миюки думала: что она будет чувствовать, отдавая какому-то чужаку самую сокровенную часть себя?

Кацуро был первым и последним мужчиной, входившим в нее. Когда его не стало, она с каждым днем все более остро, безоглядно и неудержимо чувствовала потребность в его любви. Она часто просыпалась по ночам, думая, что кто-то бродит по дому, – то были явно мужские шаги, твердые и решительные, ступающие по полу с осторожностью, чтобы не потревожить ее сон. Это мог быть только Кацуро. Он, конечно, умер – она своими глазами видела дым погребального костра, вздымавшийся к небу, – но смерть представлялась ей чем-то пористым, вроде обрывистого берега, нависавшего над порогом Судзендзи: она походила на крепкую, нерушимую стену, сплошь иссекавшуюся трещинами в пору паводков на Кусагаве, и сквозь эти бреши вода била множеством ключей. Миюки боялась открывать глаза, но при этом, улыбаясь в полудреме, она вытягивала руку с открытой ладонью, чтобы Кацуро, когда он придет к ней и приляжет рядышком, мог прильнуть щекой к этой крохотной подушечке из сложенных вместе теплых мягких пальцев. Вот только, к сожалению, все заканчивалось тем, что она всякий раз засыпала прежде, чем успевала почувствовать, как щека мужа прильнула к ее ладони. А наутро, когда Миюки снова открывала глаза, первым делом ей хотелось обнюхать ладонь – и она определенно чувствовала, что от нее пахло рекой, обваленными в глине карпами, лесными фиалками и прибрежными ирисами.

Не в силах удовлетворить свои плотские страсти въяве, Миюки пыталась восполнить эту пустоту воспоминаниями. Отныне ей было достаточно, лежа с закрытыми глазами, вспомнить склоненное над нею лицо мужа – и она уже с поразительной явственностью ощущала, как Кацуро входит в нее и как ей хочется удержать его в своих объятиях. Вслед за тем, по мысленному желанию Миюки, воображаемый член Кацуро начинал разрастаться – и вот он уже покрывал целиком всю нижнюю часть тела молодой женщины.

Если кругом было все спокойно, если тишину не разрывал случайный крик козодоя, если дождь не стучал по соломенной крыше, в фантазиях своих она погружалась в пронзительное состояние наслаждения, потом еще раз и еще…

Однако ж этой ночью ею намеревался овладеть старик, выбравший ее среди других юдзё, – если только ему удастся выпутаться из своих одежд, – и Миюки боялась, что он не войдет в нее, а вломится.

Ей следовало совладать с собой, стиснуть зубы, убедить себя, что она не предает память о Кацуро, что незнакомец для нее никто, что величать его господином для нее ровным счетом ничего не значит, лишь бы увидеть на заре шаткую фигуру Окано Мицутады, рыбака с Ёдогавы, согбенного под тяжестью выловленных для нее карпов, – а ночной гость исчезнет, как грязно-белый мотылек, который бьется о бумажный фонарь, будто играя, и потом падает замертво на дно лодки.

Наконец старику удалось высвободиться из своих одежд. Его член, избавленный от пут, воспрял от притока крови и напрягся: будто вытянув шею с нацеленной вверх обнаженной головкой, острой и красной, он словно собирался взвыть на луну, точно волчок, и Миюки показалось, что он и впрямь чем-то походил на волка – маленького волка, какие водятся на Хонсю.

Она легла на бок, предоставляя незнакомцу выбор – повернуть ее либо на живот, либо на спину. Тело у нее было упругое, бедра – нетолстые, а грудь хоть и небольшая, но соблазнительная. Он повернул ее на живот и лег рядом, прижимаясь к ней своей твердой, бугристой грудью, словно выискивая на ее теле мягкие впадинки. За тростниковыми шторками мимо лодки проплывали берега, переплетенные корнями криптомерий и образующих целые заросли папоротников, торопливо шуршащих листьями, точно благородные дамы веерами в нетерпеливом ожидании, когда же наконец начнется праздничное представление.

Что до старика, он, похоже, не торопился. Теперь, когда ему удалось совладать со своим платьем и его член обрел достойную твердость, он действовал неспешно.

Когда старик начал ощупывать ее груди, Миюки подумала – заметит ли он, что они у нее необычной формы: правая походит на каплю, а левая – на шарик. Такая легкая диспропорция возбуждала Кацуро: что бы это ни было – природный изъян или приобретенный, только изначально левая грудь у нее по форме тоже напоминала каплю, а потом случилось так, что кончик у этой капли как будто обрезали, и осталась лишь ее набухшая часть.

Склонившись над Миюки (она чувствовала, как его теплое дыхание словно скользит по ее спине от шеи до копчика), незнакомец, судя по всему, не заметил ничего такого. В конце концов, разница между ее левой грудью и правой, наверное, и правда была не очень заметна, по крайней мере для случайного любовника, что бы там ни воображал себе Кацуро.

Тем не менее, хотя старик дышал все громче, что было знаком нараставшего возбуждения, он не только не овладел Миюки, но даже не попытался.

Ощупав ее груди, он замер, прижавшись к ней, и какое-то время так и лежал, не шелохнувшись, будто в глубокой задумчивости.

Вслед за тем он взгромоздился над нею, встав на четвереньки, и втянул живот, словно не желая, чтобы их тела соприкасались.

А потом и вовсе отстранился от нее – медленно и равнодушно, будто от пустого выдвижного ящика, в котором, как он думал, хранилось что-то ценное и который пришлось с сожалением задвинуть обратно.

– Я вам не по нраву, господин?

Он ответил не сразу, продолжая все так же медленно отстраняться от нее, как будто она стала ему невыносима.

Миюки вспомнила, как однажды зимней ночью жители Симаэ молча пятились, отходя подальше от охваченной пожаром горстки домов, от которых остались только пепел да кучи раскаленных, мерцающих углей. Она помнила эти следы на снегу – дорожку из отпечатков деревянных сандалиев, которая резко переходила в утоптанную площадку, как будто селяне вдруг разом остановились, не зная, что делать – идти вперед или повернуть назад, а рядом виднелись обратные следы – они тянулись уже задом наперед, поскольку, отступая от места трагедии, никто не смел повернуться спиной к дымившимся балкам, вспучившимся черными буграми перегородкам и обуглившимся телам с одинаково искаженными лицами и глазницами без глаз, которые выкипели; и Миюки заметила, что следы отступления были глубже тех, что вели к пепелищу, словно селяне уносили с собой тяжкое бремя увиденного.