Пять девушек прильнули к борту лодки. Но из-за шуршания гальки, на которую накатывала вода, сдвигая ее с места, нельзя было расслышать, о чем Матушка говорила с незнакомцем.

– А тут и гадать нечего, старая притворщица небось обхаживает его: так, мол, и так, господин… в общем, бьюсь об заклад, она запрашивает с него самую большую цену, – сказала Нингё. – Держу пари – требует шелковую мантию.

– Думаешь, у нее получится?

– Да еще расшитую осенними цветами, – прибавила Нингё.

– Это ж почти месячное жалованье доброго мастерового!

– В таком случае, – проговорила одна из юдзё, показывая на свою соседку, – он определенно достанется Акацомэ.

Миюки слегка повернула голову и взглянула на девушку по имени Акацомэ. Белая-белая кожа, обтягивающая круглое, полнощекое лицо; глаза, глубоко спрятанные под веками, едва пропускающими взгляд; густые брови, длинные, с естественным изгибом; пухлые, правильной формы губы… «Раскрасавица!» – подумала Миюки.

Тут она увидела, что фонарь, описав на фоне ночного неба длинный изящный овал, остановился прямо напротив нее, и почувствовала, даже сквозь его стенки из промасленной бумаги, как тепло заключенной внутри него свечи ласкает ей лицо. Нет, Миюки ничего не почудилось: лоб и щеки у нее и впрямь сделались пунцовыми и горячими, будто изнутри их обдало огнем.

Нингё тоже не сводила глаз с кружившего в воздухе фонаря.

– Вот я и не угадала, – прошептала она, беря молодую женщину за руку и прижимая ее к своим губам. – Этот мужчина желает тебя, Амакуса Миюки. Так что она достанется тебе – шелковая мантия, расшитая осенними цветами…

Едва перешагнув через планширь, незнакомец с силой оттолкнулся от берега, направив барку на середину реки. Это означало, что теперь он хозяин лодки и всех, кто в ней находился.

Довольно урча, словно кот, устраивающийся на ночлег, мужчина расположился на подушках, которыми юдзё обложили днище барки. Присев на корточки, он пригубил чашу саке, которую ему поднесла Матушка. Он рассчитывал, что спиртное поможет ему беззастенчиво овладеть жрицей любви, которую он сам выбрал, хотя и не успел как следует ее разглядеть, потому как указал на нее в темноте, прельстившись ее станом, тонкой фигурой, профилем лица и тембром голоса, когда она прошептала ему приветственные слова, но он не знал наверное, действительно ли она отвечает его сокровенным желаниям.

То была рисковая игра, и он не только ее принимал, но и хотел в нее сыграть.

В одном случае из двух – если не в двух из трех – он был не в силах определить на глаз, годится ли ему именно эта юдзё или нет, и вполне мог заполучить какую-нибудь образину, чьи ласки, торопливые и неловкие, скорее раздражали бы его, нежели услаждали.

Но он сносил все безропотно, даже не требуя хоть чуточку больше теплоты. На продажной любви зиждился мир, каким он его себе представлял: нежные, хорошенькие жрицы любви символизировали Хэйан-кё, город удивительно изысканный и чистый, где все дышало утонченностью, невзирая на заполонявших его непристойных девиц, представлявших иные народы и далекие безымянные страны, с которыми Япония не торговала и не поддерживала посольские отношения. Ибо, хотя о том никто и никогда не говорил, незнакомец знал наверное: должны быть и другие земли, бесспорно, обширные, за пятью морями и шестью тысячами восемьюстами пятьюдесятью островами Японского архипелага. Поднимаясь на борт одной из любовных барок Ёдогавы, он не довольствовался одним лишь утолением своих плотских желаний: каждая юдзё олицетворяла для него какую-нибудь заморскую землю, и всякий раз он как будто отправлялся в плавание к берегам какого-нибудь диковинного царства в этом бескрайнем мире.

Он не был взыскателен в любви: ему было довольно лицезреть черты лица женщины, слышать ее голос и вдыхать аромат – он не ощущал потребности ни в любовных усладах, ни в том, чтобы любоваться ее наготой, поскольку обнаженное тело привлекало его только отчасти, ибо, по его разумению, эта оболочка была всего лишь малой частью творения куда более сложного, и он понимал, что обладать им по-настоящему невозможно.

– Откуда у тебя саке?

– Из одной скромной винокурни, господин, которая предпочитает оставаться таковой и впредь, – отвечала зеленогубая Матушка. – К вашему сведению, отменный напиток, коим я потчую вас нынче вечером, называется бидзинсю – благородным саке.

– Бидзинсю – правда? А я-то думал, старинный метод, заключающийся в том, чтобы разжевывать и сплевывать рис, давным-давно позабыт.

– Правда ваша, господин. Но я знаю дом, где чудесное превращение рисовых зерен в спиртное по-прежнему вершится посредством усердного разжевывания и слюны юных дев, которым от роду не больше семнадцати лет.

Когда незнакомец откинул голову назад, осушая последние капли саке, его лицо оказалось в свете луны, и Миюки смогла подробно разглядеть его черты.

Это был мужчина явно в годах, но годы отчасти пощадили его: он походил на святилище веков минувших, которое, судя по иссекавшим его трещинам-шрамам, ожогам, вычернившим его хитроумно сложенный остов, и обломкам драконов, некогда украшавших его кровлю, пережило не один пожар и не одно землетрясение и вышло из выпавших на его долю злоключений хоть и увечным, но более закаленным, окрепшим и привлекательным, чем до того, как оно было ввергнуто во все эти испытания.

Матушка подождала, пока незнакомец не скрылся следом за Миюки в ее хижинке, потом расположилась у входного отверстия и развернула широкий зонтик из бумаги, натянутой на бамбуковые рейки, таким образом, чтобы получилось некое подобие ширмы от случайных любопытствующих зевак, оказавшихся на берегу.

В хижинке было до того тесно, что незнакомцу оставалось только распластаться поверх молодой женщины, которая уже прилегла на подушки, разбросанные по днищу лодки.

Миюки содрогнулась, почувствовав, как ее придавил старик.

– Прошу прощения, – тихо проговорил он, – я не хотел причинить вам боль.

– Мне совсем не больно, господин, – отвечала она сквозь сложенные решеткой пальцы (Миюки прикрыла ими рот, чтобы не смущать его своим дыханием), а дрожу я оттого, что боюсь вам не угодить: до сих пор я любила только одного мужчину – моего мужа, и мы любили друг друга даже после того, как его не стало, нисколько не заботясь о том, как это происходит. От меня вы получите все, чего ни пожелаете, хоть я и не умудрена опытом и в таких делах, понятно, не знаю толк, а посему прошу вас, говорите прямо, что вам угодно, направляйте меня, гните и мните мое тело, как вам заблагорассудится.

Несмотря на то что незнакомец вдавил ее в подушки, Миюки смогла высвободить руки и, извиваясь, закатать полы его плаща, а потом стянуть с себя платье.

Только одна Матушка и была свидетельницей всего, что происходило за ширмой из бумажного зонтика. Она сидела тише воды ниже травы, стараясь все подмечать, поскольку, в случае если мужчина станет предъявлять претензии, ей нужно было точно знать, что́ девушка сделала не так – или чего не сделала, – вызвав его неудовольствие.