– Задача наших слабаков, – продолжала Тавернер, – перекладывать бумажки и сортировать скрепки. Однако мелкую кражу им доверить можно. Ресурсы у нас на пределе, Даффи. Время сейчас непростое.

– Свистать всех наверх, – неожиданно для себя отозвался он.

– Да, лучше и не скажешь. У вас ко мне что-то еще?

Он помотал головой:

– Простите, что побеспокоил.

Даффи развернулся на выход. В дверях она окликнула его:

– И вот еще что, Ник…

Он повернулся.

– Кое-кому может не понравиться, если узнают, что я выдаю субподряды. Могут подумать, что это демонстрирует отсутствие у меня доверия к коллегам.

– Я понял, шеф.

– Тогда как на самом деле это не что иное, как целесообразное задействование ресурсов.

– Никто не узнает, шеф, – пообещал он. И вышел за дверь.

Диана Тавернер предпочитала не делать письменных заметок, если могла обойтись без них. Запомнить имя Джеда Моди большого труда не составляло.

Изображение на настенном экране не менялось: мальчишка в оранжевом, с мешком на голове. Сейчас по всему миру десятки тысяч людей уже жалели его и молились о нем. Помимо этого, его личность была темой огромного числа догадок и предположений. Для Дианы Тавернер же он был просто фишкой на доске. И ничем иным быть не мог. Если позволить себе руководствоваться эмоциями, то она не сможет делать то, что ей следовало, результатом чего должно быть возвращение мальчишки домой целым и невредимым. Она будет просто делать свою работу. Ее подчиненные будут делать свою. Мальчишка будет жить. Точка.

Она поднялась, собрала бумаги и направилась к двери, но на полпути вернулась к столу, выдвинула ящик и заперла в нем флешку, переданную ей накануне Джеймсом Уэббом. Копия флешки Хобдена, сказал он, сделанная Сид Бейкер. Благополучно доставленная. Никем не просмотренная. Данные с промежуточного ноутбука удалены безвозвратно. Его словам она поверила. Если бы она полагала, что он способен на несанкционированный просмотр данных, то питала бы к нему больше уважения, но в то же время и задания бы не поручила.

Мальчишка на экране сидел неподвижно. Только дрожала газета в руках. Он будет жить, сказала она себе.

Но даже Диане Тавернер было очевидно, что ему сейчас страшно.

* * *

Страх обитает в кишках. Там его логово. Он заселяется, двигает там все туда-сюда, освобождая для себя пространство. Страх любит слушать эхо от ударов собственных крыльев. Страх любит нюхать собственный пердеж.

В его представлении он хорохорился минут десять, а на самом деле – три. Потом страх занялся обустройством и перестановкой мебели. Он опростал кишечник в ведро в углу, до боли в животе напрягая и расслабляя мускулы; и задолго до того, как с этим было покончено, он ясно осознал, что это не благотворительный розыгрыш. Какими бы отвязными ни были его сокурсники, происходящее вышло далеко за пределы песочницы. Это уже было в сфере ответственности полиции. «Мы просто пошутили» – в суде не оправдание.

Он не знал, день сейчас или ночь. Сколько времени он провел в фургоне? Съемка могла состояться вчера, а могла и пару часов назад. Она могла состояться даже завтра! А газета – подделка, полная новостей о событиях, которые еще не произошли…

Сосредоточься. Сохраняй спокойствие. Не позволяй Ларри, Мо и Керли превратить мозги в кашу.

Он прозвал их Ларри, Мо и Керли[9]. Потому что их было трое, а отец всегда называл так покупателей, приходивших в магазин втроем. Приходивших парами он называл Лорел и Харди[10].

Раньше все это казалось жутко отстойным – и сами прозвища, и то, что отец повторял прикол по два-три раза за неделю. «Ларри, Мо и Керли то, Лорел и Харди се… Пап, ну смени уже пластинку». Но сейчас от этих слов было легче. Он даже слышал интонацию, с которой говорил отец. «Ну и ну, угораздило же тебя связаться с этими клоунами». Так получилось, пап. Я не виноват. Просто-напросто оказался в проулке в неподходящий момент.

Ага, шел и витал в облаках, напомнил он себе. Голова была занята обычными проделками: сочиняла очередную хохму, очередной прикол, который заставил забыть про осторожность ровно на столько, сколько потребовалось отморозкам, чтобы завалить его… Кстати, в этом тоже есть какой-то прикол, правда? «Завалить его» не составило бы труда и троим шестиклассникам. Он далеко не экшн-мэн.

На него напали, завалили, раздели до трусов и бросили в подвал; подержали его тут час-два, может, три, а может, и пару недель, пока он не привык к темноте так, что, когда вдруг вспыхнул свет, показалось, будто небо разорвалось в клочья.

Ларри, Мо и Керли. Грубые тычки, громкие зычные голоса.

– Ну ты и засранец…

– Господи, вот ведь вонища-то…

А потом на него натянули новый костюм – оранжевый комбинезон – и снова мешок на голову. На руки – перчатки.

– Что вы со мной…

– Заткнись.

– Я же никто. Я просто…

– Нам насрать, кто ты такой.

Его рывком усадили на стул. Сунули в руки газету. По звукам, которые они производили, и по фразам, которыми обменивались, он догадался, что они готовятся к съемке. А он, оказалось, плакал. Он не знал, что такое бывает со взрослыми, что можно заплакать и не знать, что заплакал.

– Не трясись.

Невыполнимый приказ. Как приказать, чтобы не чесалось.

– Сиди спокойно.

Сиди спокойно…

Он сидел спокойно, под мешком по лицу текли слезы. Все молчали, слышался лишь негромкий гул, который, возможно, издавала работающая камера, да еще странное шуршание, источник которого он определил не сразу. Оказалось, это шуршали газетные страницы – его продолжало трясти. Как-то очень мало шума, подумал он. Ему следует орать, крыть этих ублюдков что есть мочи, чтобы они поняли, что он не боится, что он их в гробу видал. Однако он молчал. Какой-то внутренний голос предостерегал: «Если станешь ругаться, им это может не понравиться. Они могут подумать, что ты дурной человек. И кто знает, что они с тобой тогда сделают?» Этот тонкий голосок предостерегал все время, пока гудела камера и шуршала газета, но наконец один из клоунов сказал «хорош» и гул прекратился. Газету вырвали из рук. Спихнули со стула.

Он упал на пол, прокусил губу, и, возможно, это бы окончательно вывело его из себя, но, еще не раскрыв рот, он почувствовал, как рядом оказалась чья-то большая голова, которая выдохнула ему на ухо, пополам с тягостной луковой вонью, слова, чей смысл взорвался и пропечатался в мозгу. А потом похитители вышли, а его снова поглотила тьма. Голосок внутри умолк, ибо теперь пришло истинное понимание происходящего – понимание, что не важно, какого рода человеком его считали, не важно, станет он ругаться или будет смиренно выполнять приказы, потому что все, чем он был для них, сложилось вместе задолго до этого момента. Достаточно было цвета его кожи. Того, что он не исповедует их религию. Им просто противно его присутствие среди них, сам факт его существования оскорбляет их. Он мог крыть их последними словами или опуститься перед ними на колени и отсосать по очереди у каждого – это не изменило бы ровным счетом ничего. Он был виновен в том – что был. И наказание его было предопределено.