– Так ведь так оно и есть.

– А вчера утром? Файлы Хобдена? Тоже мартышка бы справилась?

– Ладно. Согласен. Тебе досталось…

– Я не хочу сыпать соль. Просто говорю, что, может быть, грядут какие-то изменения. Может быть, Слау-башня не такой уж и беспросветный тупик. Меня же вот послали на задание? И тебя тоже…

– Послали за помойным мешком.

– Да, с этим мартышка бы справилась.

Он рассмеялся. Потом помотал головой. На экране все оставалось по-прежнему. Смех вдруг показался неуместным.

– А вот этому бедолаге мартышки не помогут, – сказал он.

Сид согласно кивнула.

Рука Ривера соскользнула на бедро и нащупала твердую продолговатость флешки в кармане штанов.

Сид, очевидно, искренне так считала. Только вот ее предшественница уволилась из Конторы по собственному желанию, не вынеся тупой монотонной работы. Так же поступил и его собственный предшественник – некто по фамилии Блэк, – который продержался всего полгода и уволился еще до прибытия Ривера. В этом и состояло истинное предназначение Слау-башни: избавляться от сотрудников без лишнего шума и юридических рисков, сопряженных с увольнением за профнепригодность. Ему вдруг подумалось, что, возможно, в этом и заключалась роль юной и бодрой Сид: служить наглядным контрастом, оттеняющей и подчеркивающей ноткой в смердящем букете профессиональных провалов остальных слабаков. Сейчас, глядя в экран, на пацана с мешком на голове, он чувствовал этот запах на себе – запах провала. Он ничем не мог помочь мальчишке. Что бы сейчас ни делала Контора, она сделает это без участия Ривера.

– Что с тобой?

Он снова повернулся к Сид:

– В каком смысле?

– У тебя такой вид, будто тебя осенило.

– Нет, – помотал он головой. – Ничего.

На столе перед ним лежала стопка свежих транскриптов. Должно быть, Кэтрин Стэндиш принесла их еще до того, как все началось. Он взялся было за верхний и тут же бросил его обратно. Чуть слышный шлепок по столу – это максимальный эффект, который когда-либо произведет данный документ. Потрать Ривер хоть битый час на составление отчета по содержанию очередного отрывка болтовни, перехваченной в очередной предполагаемой зоне повышенного риска, в Риджентс-Парке его отчет удостоится не более чем беглого просмотра по диагонали. Сид сказала что-то еще, но он не расслышал. Его внимание было приковано к экрану, к мальчишке с мешком на голове, которого по той или иной причине, а возможно, и вовсе без какой-либо причины менее чем через сорок восемь часов казнят, и, судя по газете, которую он держит в руках, все это происходит здесь, на британской земле.

Взрывы в метро были не подарком. В данном же случае новость прогремит на всю планету.

Сидони Бейкер повторила сказанное. Вроде что-то про перчатки.

– Как ты думаешь, почему он в перчатках?

– Не знаю.

Это был интересный вопрос. Но ответа у Ривера не было.

Что он знал, так это то, что ему нужно действовать, делать что-то конкретное, полезное. Что-то большее, чем перекладывание бумажек.

Он снова нащупал твердую выпуклость флешки.

Какая бы информация на ней ни хранилась, она была у него в кармане. Данные, добытые в результате настоящего оперативного задания.

Если знакомство с ними было той чертой, после которой пути назад уже не было, Ривер был готов переступить ее.

* * *

Тем временем в кафе «У Макса» кофе был дрянным, а газеты бестолковыми. Пролистав «Таймс», так ни разу и не прибегнув к записной книжке и косясь на блондинку с первой полосы «Телеграфа», Роберт Хобден краем уха уловил какие-то невнятные переговоры. Он оторвался от газет. У прилавка Макс и посетитель вперились в экран телевизора, стоящего на полочке в углу. Обычно Хобден требовал, чтобы звук убавляли. Сегодня он произвел сенсацию, потребовав сделать погромче.

«…данный момент не взяла на себя ответственность, и, кроме этого молодого человека, в кадре больше никто не появлялся, однако, согласно анонимному сообщению, опубликованному сегодня в четыре утра в блоге редакции общественно-политических программ Би-би-си, молодой человек, которого вы видите, будет казнен по истечении сорока восьми часов…»

– Охренеть, – сказал Макс.

– Подонки, – отозвался посетитель. – Просто подонки. Перестрелять к чертовой матери. Всех до одного.

Но Хобден их не слушал.

«Иногда просто чувствуешь, что нащупал какой-то серьезный эксклюзив, и выжидаешь, когда в потоке ежедневных новостей мелькнет спинной плавник этой истории».

Вот оно. Показалось на поверхности.

– Охренеть, – повторил Макс.

Но Хобден уже сгребал со столика ключи, мобильный, бумажник, ручку и записную книжку, засовывая все в сумку. Все, кроме газет.

Газеты он оставил лежать, где лежали.

* * *

Было начало десятого. Жиденькие солнечные лучи окропили Лондон. Расположенные к оптимизму увидели бы в этом предзнаменование грядущего погожего дня.

С высоты большого белого здания рядом с Риджентс-парком это представлялось единственной отрадой, которую готовил день грядущий.

Кабинет Дианы Тавернер располагался на последнем этаже. Когда-то она имела возможность наслаждаться панорамными видами, однако после Седьмого июля кабинеты высшего звена переместили вглубь здания, и теперь ее единственным панорамным окном было то, через которое она присматривала за своими подчиненными и через которое те, в свою очередь, могли присматривать за тем, как она присматривает за ними. В помещении оперативного управления окон тоже не было, но свет, проливающийся сверху, был мягким и голубоватым, и, согласно какому-то отчету или докладу (должным образом запротоколированному, промаркированному и помещенному на архивное хранение с выдачей на руки по соответствующему запросу), являлся лучшей альтернативой натуральному солнечному свету, которую могло предложить электрическое освещение.

Тавернер это одобряла. То, что молодежь теперь пользовалась плодами трудов и борьбы ее поколения, не вызывало в ней досады. Повторно бороться за то же самое не имело смысла.

Ее стажировка пришлась на то время, когда дотлевала холодная война, и порой ей казалось, что это было самым легким периодом ее карьеры. Контора имела освященную временем, благородную традицию посылать женщин на смерть в тылу врага, однако назначение их на руководящие должности воспринималось с меньшим воодушевлением. Тавернер – повсеместно известная как Леди Ди, хотя назвать ее так в лицо никто не осмеливался, – приложила немало усилий, чтобы пошатнуть данные устои, и скажи ей кто десяток лет назад, что в течение ближайшего десятилетия Контору возглавит женщина, она бы натурально посчитала, что имеют в виду ее.

Судьба, однако, имеет обыкновение вставлять палки в самые разнообразные предметы. После смерти Чарльза Партнера в коридорах Конторы запахло грядущими переменами, извне звучали призывы к пересмотру методов работы Конторы. Выражение «мутное времечко» стало всплывать все чаще. В сложившейся ситуации необходимо было передать управление в надежные руки своего человека, и обладательницей таких рук оказалась Ингрид Тирни. Тот факт, что Тирни – женщина, стал бы для Тавернер утешением, не окажись он вместо этого крайне болезненной занозой.