Описав, как на последних ступенях школьной лестницы Кристи и Мэтью прижались друг к другу губами, я несколько лет не бралась за перо, пока в 2008 году события не стали развиваться с нарастающей быстротой. Мой рабочий стол в Хибаре, телефонный звонок, детектив Майк Маккласки спрашивает, откуда я узнала, что все завершится до конца выходных?

Это означало, что безвкусное представление Мэтью и Кристи стало казаться абсолютно ничтожным по сравнению с тем, что последовало в 1982 и 2008 годах. Но в то мгновение поцелуй был средоточием всего – четырьмя измерениями моего существования. Кристи с безошибочным коварством – хуже не придумаешь – выбрала момент, чтобы вдребезги расколотить мою хрустальную туфельку. Много дней, много недель меня не покидало ощущение, будто я приросла к тому месту и вынуждена смотреть, как они целуются. Разбитое сердце породило ревность, а та превратилась в ярость.

Наверное, Кристи влюбилась в придуманный ею образ Мэтью, как и я в свои фантазии. Почему я так считаю? Потому что она отвязалась от меня. Пока они оставались вместе, я была избавлена от ее колкостей (будьте спокойны, вскоре после того, как я потеряла глаз, Кристи вернулась в свою прежнюю форму).

Насколько это событие отдалило меня от Мэтью? Ни на дюйм. Из черного семени ярости произросло еще более сильное чувство обожания, но мир ополчился против нас и развел до конца учебного года. Мне исполнилось тринадцать лет, и внутри я цвела. Не перерасти мое подростковое желание в настоящую лихорадку к летним каникулам, я бы гораздо яснее увидела, что произошло потом.

Я запомнила, что сказал мне Пэтч, когда мы только начали встречаться. Он сказал: можно выстроить сотню поваров и дать им одни и те же продукты. Из этих продуктов сто поваров приготовят одно и то же блюдо по одному и тому же рецепту, но у каждого оно будет иметь свой вкус.

У меня такие же чувства к этой истории. Откуда мне было знать, что определяло суть событий?

Почему я не видела, что происходило с мужем до той пятницы? Вероятно, страдала аутогипнозом, как некогда мать, не замечавшая, что творилось с моими братьями. Или я так вела себя, потому что у нас хватало денег, и поскольку у Патрика не было нужды искать работу, я считала, что в итоге все сложилось само собой?

В детстве я ясно понимала, что деньги коверкают нашу семью, но не заметила их влияния на собственную жизнь.

Ох, эти деньги – серое золото! Если бы перечислить все составляющие, мне было бы о чем рассказать.

В конце 1992 года, после получения диплома отделения журналистики в Нортуэстерне, я жила в Ньюарке и работала в «Стар-Леджер», где писала в основном о незначительных правонарушениях: квартирных кражах, угоне автомобилей, мелком рукоприкладстве.

12 декабря отец, мать и братья отправились в отпуск в Клируотер, штат Флорида. Бобби и Паули даже в тридцать с лишним лет жили дома и ездили отдыхать с родителями. Они зафрахтовали маленький самолет – на рейсовых мать летать не любила – и у побережья Делавэра попали в такой ужасный ураган, что крылья оторвало от фюзеляжа, и машина рухнула в воду. Выживших не осталось.

Я узнала о катастрофе, когда меня срочно вызвали с задания после того, как послали написать материал о водителе школьного автобуса, снабжавшем спиртным своих пассажиров. Наипикантнейший случай, с которым мне приходилось работать.

До того дня я считала, что мой первый редактор Макс Риган – человек без сердца, журналист старой школы, съевший собаку на жестком освещении новостей и обожающий публично раздавать свои едкие комментарии. (Кроме прочих, мы ему дали прозвище Старый Брехун.) Макс был из тех руководителей, которые держат бутылку виски в нижнем ящике стола, потому что в редакционном отделе всегда тлеет огонь, и ему нужно топливо.

До того как я нервно вошла в кабинет босса, его натренированный на сенсации нюх помог ему выудить историю из явившихся в редакцию по мою душу полицейских. Он вызвался самолично рассказать мне о катастрофе без выживших, и в тот день не кричал, а только добродушно ворчал. Полицейские же, от форм которых в помещении потемнело, наблюдали и, если их спрашивали, сообщали очередную деталь. В тот день мы с редактором «Стар-Леджер» прикончили бутылку виски быстрее, чем добрый журналист успеет пропустить на вечеринке три рюмки. Позднее он мне сказал, что это была наихудшая новость, какую ему пришлось освещать.

В начале 1993 года я как единственная наследница своих родителей продала конюшни, пещеру, дом и все остальное. И еще цементное предприятие, которое оказалось значительно дороже, чем я предполагала. Я хотела распорядиться деньгами с умом и долгое время думала, что у меня это получается. Считала наследство подушкой безопасности, средством, помогающим направить жизнь в желаемую сторону. Деньги позволяли оставаться на малооплачиваемой, однако любимой работе и не стремиться уйти с улиц в эшелоны редакторов и управленцев с более высокой зарплатой. Трудиться, где мне было комфортнее, где я чувствовала себя свободнее среди полицейских в форме и в гражданских костюмах, где я рассказывала истории потерпевших, которые хотели выговориться не меньше, чем добиться правосудия обидчикам. Вот чего я желала: излагать на бумаге, как раскрывают преступления, закрывают дела и наказывают злодеев.

Я полагала, что деньги мне в этом подмога и, надеюсь, что была до определенной степени права. Но деньги также привели к тому, что я наполовину ослепла и не замечала, что происходит вокруг.

После неожиданно свалившегося на меня наследства я еще три года проработала в ньюаркской «Стар-Леджер» (Макс Риган в тот период был мне вроде отца). А в Росборн, похоронив родных, не возвращалась пятнадцать лет.

Помню, какие появились мысли, когда я сидела в редакторском кресле Макса, и он мне сообщил о катастрофе.

Неправда – отец жив. Пожалуйста, только не отец. Кто угодно, только не он.

Чувство вины – ужасная штука. Отца я оплакивала и продолжаю оплакивать сильнее других, и, когда вспоминаю родных, скорблю о нем больше, чем об остальных. Закрываю глаза и яснее представляю его лицо. Но как мне быть? Я не могу поменять мысли, словно проводку в квартире, прогнать из головы или не обращать на них внимания. Они не желают исчезнуть, внутренний голос снова и снова шепчет те же слова. С этим чувством вины, как с дурным соседом, мне придется мириться всю оставшуюся жизнь.

Единственное, что может притупить мои мысли, – работа. Работать, работать, работать – превратилось в мантру, работа – наркотик, который еще действует на меня.

Разумеется, я не хочу забывать о муже, о моем восхитительном Пэтче. Но когда ему трудно – а я замечаю не всю его боль, – груз настолько велик, что у меня не хватает сил делить его с ним. Я продолжаю трудиться, понимая, что моя работа не сильно отличается от водки Бобби и травки Паули.

Естественно, я скучаю и по братьям. Жалею, что не получилось узнать получше мать, правильно оценить ее. Тогда и она бы, наверное, когда-нибудь меня поняла. Одно дело горевать об отце и братьях, которых любила, другое дело – о матери, к которой не испытывала теплого чувства.