Нет, не способна она дать ему свободу.

И слово осталось несказанным. Догорели свечи. А Туфания еще долго сидела над книгой.

Она отказалась от дома и подарков, хотя Арриго и твердил, что только так способен доказать Туфании свою к ней любовь. Ей же не нужно было ничего, кроме него самого. И это болезненное счастье все длилось и длилось…

…она родила сына, сильного крикливого мальчишку, и без спора отдала его Арриго. С отцом ему будет лучше. Арриго сумеет представить дело так, что никто не усомнится в законности рождения этого ребенка.

– Прости, – шептал Арриго, целуя ей руки. – Прости, но…

…Туфания понимала: она не сможет видеть сына столь часто, как желала бы. А он вряд ли когда-нибудь узнает о ее существовании, будет считать своей матерью одну из тех женщин, что имели неосторожность вступить в брак с Арриго.

Как-то отстраненно Туфания думала, что она должна испытывать боль, ведь материнская любовь куда сильнее наведенной. Однако расставание с сыном не вызвало в ее душе отклика.

Арриго бывал в доме Туфании часто, и соседи, вначале сплетничавшие о его визитах, устали разговаривать об этом. Они жалели Туфанию, такую молоденькую и глупую, связавшуюся с человеком слишком знатным и богатым, чтобы в этой связи имелся смысл.

– Подарков требуй, – наставляли соседки, оглядывая Туфанию с ревнивой завистью и тут же про себя говоря, что ничего-то в ней нет. Молодость, да и только, а молодость проходит. Вот постареет Туфания, и бросит ее граф. Что тогда у дурочки этой останется? Слезы. Женщины часто плачут, но умные женщины предпочитают утешать себя не воспоминаниями, а капиталами.

Любовь-то на хлеб не намажешь.

Впрочем, были и другие, те, которые появлялись редко, шли, озираясь по сторонам, подозревая всех и каждого в том, что догадались они о причинах, приведших их в лавку. Эти женщины были бледны и нервозны. Они говорили ломким шепотом и протягивали бледные руки. Зачастую руки эти украшали не золотые браслеты, а синяки.

И всякая несла Туфании свою беду.

…мужчины жестоки.

Туфания слушала, и всякий раз душа ее переполнялась гневом. Как возможно подобное?! За что приходится страдать им? Уж не за то ли, что осмелились полюбить недостойного? А многие выходили замуж и вовсе не по любви, но были проданы отцами, дядьями, братьями…

Женщинам вменялось терпеть, что бы ни происходило – терпеть.

Оскорбления. Унижения. Побои.

Смерть детей.

Раннюю старость, что приходит к тем, кто измучен страданиями…

Как было не помочь им?

Нет, Туфания знала, что совершает преступление, изготавливая «особое средство», однако не испытывала ни малейших угрызений совести. Убивала не она. Она лишь давала им подобную возможность. Женщины были благодарны ей.

Дочь родилась в начале осени. Нельзя сказать, чтобы она была долгожданным ребенком, напротив, Туфания испытывала смешанные чувства. Беременность сделала ее неповоротливой, некрасивой, волосы – и то поблекли, сделавшись неприятного оттенка старой соломы. И во взгляде Арриго, который все чаще задерживался на Туфании, возникало сомнение. Он, имея сына, которого уже вполне искренне полагал законным, не желал иных детей. Он осторожно спрашивал и о том, не может ли случиться такое, что дитя не доносят до срока или же оно появится на свет мертвым. Странное дело, но речи эти не вызывали у Туфании возмущения.

Однако она не стала вытравливать плод, поскольку этот грех и правда полагала смертным.

Девочка родилась здоровой, крепкой и светловолосой. Глядя на нее, Туфания вдруг поняла, что именно это дитя – ее кровь и плоть. Она, а не отданный и полузабытый уже сын.

– Разве она не прекрасна? – спросила она у Арриго, и тот, мельком глянув на ребенка, поспешил с ней согласиться. Прекрасна.

Вот только не желал он признавать этого ребенка, поскольку появление незаконнорожденной дочери вызвало бы немало пересудов. А чем дальше, тем более отчетливо понимал Арриго, что то безумное, болезненное чувство, которое испытывал он к Туфании, было противоестественным.

Стыдясь признаться себе в предательстве, Арриго жертвовал деньги храмам, преклонял колени пред мощами святой Розалии, прося избавить его от тягостной необходимости любить ведьму. Находил он и иных колдуний, и всякая подтверждала его опасения, но обещала, что подарит ему свободу. Пять ритуалов пережил Арриго, и каждый был по-своему мерзостен. Его окуривали зельями, над ним читали заклятья, осыпали его кладбищенской землей и прахом, орошали кровью жертвенного петуха, однако то ли ведьмы те были слабыми, то ли чары – сильными, но ничто не помогало.

Его тянуло к Туфании – неудержимо.

И если случалось не видеть ее дольше нескольких дней, сердце начинало болеть.

Он летел к ней на крыльях, предвкушая встречу, а возвращался – проклиная себя за слабость, обещая себе, что в следующий раз не поддастся колдовскому наваждению. Выдержит. Переломит себя. Разорвет эту порочную связь…

…и вот теперь – ребенок.

Арриго считал себя человеком благородным, а такому непростительно бросать собственное дитя, пусть и появилось оно на свет нежеланным. Но, глядя на эту девочку, он не испытывал той радости, которая сопровождала рождение сына.

Дочь…

Зачата во грехе. Рождена без благословения. И мать ее, несомненно, ведьма, а следовательно, душа ее проклята. И не может ли случиться такое, что и это дитя, девочка, еще до появления ее на свет, обещана врагу рода человеческого?

– Мы должны ее отдать, – сказал он Туфании. Она же, обычно покорная, готовая исполнить любое его желание, воспротивилась.

– У тебя есть сын, – Туфания взяла кроху на руки. – У меня же – дочь появилась. А что до соседей, то… пусть себе говорят.

Если бы они говорили лишь о ней!

Арриго принес двести дукатов, которые Туфания приняла, хоть раньше не брала от него и медной монеты.

– Ей нужно будет хорошее приданое, – пояснила она. – Она вырастет красавицей, но этого мало…

Как и денег. И не получится ли так, что спустя лет десять Туфания вспомнит о том, что дочь ее, названная Теофанией, имеет и благородную кровь?

Арриго пытался уговорить себя, что этого не произойдет и, скорее всего, Теофанию ждет та же судьба, которая постигла ее мать: удел ведьмы и путь тайного знания. Но успокоиться не мог. Не о себе он думает! Не за себя боится, но за сына: никто не должен усомниться в законности его рождения и праве наследовать после Арриго все его состояние.

Нет, от девочки следовало избавиться. Для ее же блага. Арриго не убийство замышлял, но благородное деяние. Разве не будет малышке лучше в монастыре? Среди святых сестер и света Господня, что исходит на всех, пусть и закоренелых грешников? Не там ли, в тишине, очистится ее душа? Правда, Туфания не желала и слышать о монастыре…