– Так, значит, сестры послали тебя к нам?

Чет кивнул.

– И Алая Леди – она до сих пор покровительствует им?

Он снова кивнул.

Неестественно тонкая, изящная рука потянулась к еще одному драгоценному камню и коснулась его длинным, будто щупальце, пальцем. Камень начал светиться. Поднялась другая рука, и еще одна, и еще – всего шесть. Каждая рука касалась своего камня и каждый камень пробуждался к жизни, омывая странное создание волнами мягкого света. Камни украшали кресло или, скорее, трон тонкого, кружевного плетения: нити разбегались, исчезая в темноте, повсюду. В неверном, колеблющемся свете Чету казалось, что нити движутся, вновь и вновь складываясь в сложные, постоянно меняющиеся узоры. Та, что сидела перед ним, изящно сложила руки на груди и спросила:

– Ты правда видел ее? Алую Леди? Собственными глазами, в Стиге?

– Да. Ошибки тут быть не может.

Ее лицо приняло задумчивое выражение. Ее рот – маленькое темное пятнышко – сжался, превратившись чуть ли не в точку.

– И все же она бездействует. – Она стиснула свои маленькие, белые как кость руки.

Камни постепенно разгорались, и Чет разглядел ее сложного плетения венец с двумя маленькими рожками, торчащими по сторонам, с поблескивающими там и сям камешками и бусинами, вплетенными в мягкую ткань. Ног у нее не было, только руки; ее тело было укутано в многослойное одеяние из черных кружев, закрывавшее ее от запястий до узенького подбородка. Невероятно узкая талия – Чет мог бы обхватить ее двумя пальцами – и широкие бедра наводили на мысль о стиснутой корсетом викторианской леди во всем ее великолепии.

– Как видишь… У нас были гости, – сказала она горько. – С крайне дурными манерами.

Чет глянул вокруг; помещение, в котором они находились, было явно кем-то разгромлено. Всюду валялись обломки мебели и осколки керамики, а также обломки чего-то, напоминавшего гигантский ткацкий станок. Еще он заметил раскиданные всюду маленькие ручки, ножки и головы – шок, отвращение, – но тут до него дошло, что это были куклы, растерзанные, изодранные шелковые куклы, так похожие на мертвых детей.

– Как тебя зовут?

– Чет.

– Просто Чет?

– Чет Моран.

– А как меня зовут, ты знаешь?

Он покачал головой; она явно была разочарована.

– Я – Ивабог. – Она замолчала, вглядываясь в его лицо. – Ты слыхал это имя? – Ее голос звучал чуть ли не умоляюще.

Он опять покачал головой.

– Никогда? Ни разу за все то время, как ты был на Земле?

Он пожал плечами.

Ее лицо омрачилось.

– Это нелегко, когда тебя забывают. Этого-то они и хотят… Эти безбожники. Они сжигают храмы, и все же Алая Леди бездействует. – Она махнула своей тонкой рукой в сторону обломков. – Они осквернили мое святилище. Это предупреждение, сказали они. Уходи, сказали они. Уходи, или гори огнем. – Ее взгляд обратился к потолку. – Я не могу уйти, – продолжала она надтреснутым голосом. – Я люблю их, моих мужей… Каждого из них. Они – мое сердце… Моя душа.

Чет проследил за ее взглядом, и у него перехватило дыхание. Над ним, покачиваясь, висели фигуры, завернутые в шелковистые кружевные коконы, и было их около двадцати.

– Если я уйду, некому будет их защищать. Они сгорят вместе со всем остальным, и тогда… Тогда я буду забыта, по-настоящему забыта.

Она примолкла; ее человеческие глаза затуманились печалью. Она закрыла их, закрыла все свои очи.

Несколько минут Чет ждал – ждал, пока она заговорит, откроет глаза, сделает хоть что-нибудь.

– Мэм…

Казалось, она его не слышит.

Он повысил голос:

– Мэм… Мэм?

Ее глаза медленно распахнулись, и она поглядела на него, будто видит его впервые.

– Мне очень жаль, что так произошло, – сказал Чет. – И мне страшно неловко беспокоить вас в такое время, но… Понимаете, вы, на данный момент, – мой единственный шанс. Так что… Я тут надеялся, может, вы сможете мне помочь? Найти моего деда?

Она продолжала молча глядеть на него.

Чет сглотнул.

– Я могу заплатить. – Он развязал мешочек, достал пригоршню медяков и показал ей.

Она взглянула на медные монетки. Вздохнула:

– Когда-то, в лучшие времена, там, наверху, они угощали меня песнями и танцами, плодами жатв своих, плотью стад своих. Они давали мне себя, давали испить своей крови. Иногда они даже приносили мне своих детей. И ничего не просили взамен, только мое благословение. Так ли я говорю, Иван? – ее взгляд вновь обратился вверх, к висящим под потолком телам.

Сверху донесся стон; Чет вздрогнул. Он вдруг заметил, что одно из тел корчилось в своем коконе.

– Они любили меня. Все они. И я… Я любила их. Но теперь их осталось так мало. – Ее взгляд уперся в Чета. – Ты свежий. Все еще не тронут тленным дыханием смерти. – Тут ее средний глаз открылся, и воззрился прямо на него, пульсируя зеленым светом. Чет попытался отвести взгляд, и не смог.

Она подалась вперед, к нему, протянула свою нежную руку и коснулась щеки Чета тыльной стороной пальцев – легчайшая из ласк.

– Твоя плоть все еще такая мягкая. Податливая.

По позвоночнику прокатилась волна холода. Он знал, что нужно бежать, но не тронулся с места.

Она скользнула вперед, так, что их лица разделяла всего пара дюймов; ее губы возле его уха. Ее дыхание у него на шее.

– Я столько могу дать тебе. – Она была у него в голове, в сердце, как нежная песнь. Он чувствовал себя таким спокойным, таким любимым.

– Приди в мои объятья.

Но, закрыв глаза, он больше не видел паучиху, не чувствовал ее в своем сердце. Он видел Ламию – Ламию, скорчившуюся над его телом, пьющую его кровь. «Нет», – подумал он.

– Нет. – Он резко отстранился, вырвавшись из ее хватки. – Нет.

Ее рука повисла в воздухе, пальцы опустились, как увядшие лепестки. Она прижала руку к груди, баюкая, как больного ребенка. Ее средний глаз закрылся. Она глядела на него в явном недоумении, которое мало-помалу сменилось гневом. Ее темные губы раздвинулись, обнажив мелкие, острые зубы. Все шесть рук сжались в крошечные кулачки.

– Я не буду ведать. Ни для тебя… Ни для кого другого… Никогда больше. Все кончено. – Ее голос становился все выше, пока она не перешла на визг: – Все кончено. Кончено. Кончено!

И тут ее ярость внезапно угасла. Она обмякла, будто из нее выпустили воздух, и села – чуть ли не повалилась – обратно на свой трон. Глубокий вздох, почти стон, вырвался у нее из груди.

– Какой же я стала жалкой. Какой ничтожной. А ведь были времена, когда вся Земля была моей игрушкой, когда мужчины и женщины выстраивались в очереди, чтобы стать моими; они глаза были готовы себе вырвать, добиваясь моей благосклонности. А теперь никто даже имени моего не помнит. Ни наверху, на Земле, ни внизу, в смерти. Что же осталось, если я не могу соблазнить даже какого-то простофилю?.. – Ее голос угас. – Пусть жгут мой храм, жгут вместе со мной, потому что со мной покончено… Покончено навсегда.