Следователь что-то с методичным упорством записывал в свои бумаги, пока Лионелла излагала ему приметы статуэтки. Ее исповедальный пыл наконец стих, и про мистику Александра Степановича она умолчала. Ляля знала свои грешки — она чокнутая, конечно, но не тотально. Умеет взять себя в руки, когда надо. А товарищ из органов пусть теперь плетет новые сети для предполагаемых убийц.

— Ударить такой махиной мог только чемпион в тяжелом весе, — заверила Ляля следователя. — Никто из наших на такое не способен. У нас вообще одни женщины да два хлопца, которых соплей перешибешь. Ищите среди гостей и проникших без приглашения.

— Женщины бывают очень сильными. Особенно в состоянии аффекта. Как у вас тут… насчет аффекта?

Потуги на игривый вызов Ляля предпочла пропустить мимо ушей. Пускай намекает на ненависть и даже ревность и копает в ошибочном направлении. Здесь ему точно не светит. Штопина, конечно, не любили, но сходить с ума и обрушивать на него бронзового Грина — это слишком даже для экзальтированных библиотекарей. И вообще пропажа статуэтки — скорее просто знак для посвященных. Знак того, что Семена убила литературная стихия. Этого человеку в погонах не понять.

Толстячок как будто словил Лялину непоколебимость и… быстро от нее отстал, тщательно запротоколировав все ее показания и описания. Теперь она могла возвращаться к непосредственным обязанностям, но уж какие тут обязанности, когда Нора Грантовна сливается в поэтическом экстазе с юным Додиком! Они стояли на черной лестнице, где Грантовна изредка позволяла себе выпустить пару дымных колец — курила она для творческого имиджа, не иначе! — и заговорщически бубнили. Нора, картинно выпуская дым, уперлась цепким взглядом в лист бумаги:

— Прежде всего, это почерк Малики. Я его помню, ведь я специалист…

(Ляля хмыкнула про себя: мол, конечно, кто же, как не ты, у нас специалист! Не потому ли который год ты плетешь интриги против Бэллы, мечтая ее сместить…)

— …Малика ведь стеснялась того, что пишет. Мало кому показывала, считала свое занятие никому не нужной самодеятельностью. Я едва выклянчила у нее почитать подборку стихов, а потом выуживала еще по крупицам. Благодаря этому теперь можно составить сборник…

(Ляля снова хмыкнула: мол, еще бы — благодаря тебе, а кому же еще?! Оказывается, составляется сборник Малики! Не удивлюсь, если на обложке имя составителя будет куда крупнее имени автора…)

— …этот листочек, что ты нашел, — я уверена, что это ее стихи. У нее был такой прием — оставлять листки со своими виршами где попало. Вдруг у того, кто их найдет, зацепится глаз. И он их не выбросит, оставит себе, полюбит. Такой стыдливый и трогательный прием. Она хоть и называла себя графоманкой, но в глубине души… ну ты понимаешь, очень боялась услышать неосторожное слово в адрес того, что писала… Ой, Лялечка, привет! Как ты? Тебя уже мучил этот идиот следователь?

И Ляля не сдержалась. Ей тоже захотелось на минуту возвыситься над прочими своей неожиданной компетентностью. Оказывается, благодаря ей обнаружилось орудие убийства! Только тсс…

Смех на палке! Чуть только мы поддаемся желанию быть выше других, тут-то и настигают нас разные конфузы. Пропаже старика Грина наверняка найдется невинное объяснение. Вот сейчас Ляля зайдет к Бэлле, и та все растолкует.

— Между прочим, Девяткина вчера очередной раз требовала вернуть Грина на старое место, — задумчиво отозвалась Нора.

— М-да… старуха-то его и выкрала, только попутно зачем-то укокошила Штопина. Но что еще можно ждать от потомственной нацистки, — ухмыльнулся Давид.

И Ляля поняла: финита ля комедия. Хватит с нее бунтарской гордыни. Единственный человек здесь, с кем она могла бы поделиться своими переживаниями, — это Таня. Ей она безотчетно доверяла. Но дружбы между ними не было. Исповедаться некому. Лионелла, всеобщая любимица и одновременно мишень насмешек, почувствовала себя снежинкой, летящей параллельно Земле…

— Все истерички. Все! — кричал Родион. — Сваливаем! Пока она аквариум не расколотила. Не люблю смотреть, как умирают ни в чем не повинные рыбы…

Встреча со старым другом прошла на все сто. «На все сто дай пять», как говаривал Родионушко в благословенные времена, далекие не столько хронологически, сколько по шкале жизненного градуса. Нынче библиотечное болото! А с Родионом, старшим товарищем по безумствам, был феноменальный экстрим. Нынешняя встреча — легкий дымок от старого шухера. У Родиона всего лишь обычный скандал с подругой.

— Это еще что… бывшая вообще два ребра сломала!

— И аквариум с невинными рыбами?

— Это другая, — досадливо отмахнулся Родион. — С тех пор ненавижу каблуки. Она ими прямо по трепыхающимся рыбехам носилась. Хорошо хоть они не чувствуют боли… Ладно, поехали ко мне на дачу.

Давид не любил дачи. Там всегда не то, что хочется. Комары, слепни, разруха, паутина, грязь и клозет во дворе. А купаться Давид любил в море. Его боевая бабушка вымочила внука в крымских водах и излечила мальчишку от астмы. Ему, впитавшему избыточные южные красоты, претили скромные местные забавы типа шашлыки-машлыки, девичий визг и прочий «Хасбулат удалой» на природе. Но Родиону пришлось подыграть — он давно звал всю свою институтскую банду на новоиспеченную загородную резиденцию-развалюху. Купил у кого-то из новых элитных коллег занедорого. Друзья иронично поднимали бровь: Родя-дачник — буколический абсурд! Но как самый младший друг Давид понял, что ему придется подчиниться и осмотреть новые Родионовы угодья. Всю дорогу подвыпивший Родионушко рассказывал, как недальновидно и непрактично насмехаться над его выгоднейшим вложением:

— Америкосы не зря говорят про недвижимость: «Локэйшн, локэйшн и еще раз локэйшн». Главное — расположение. А моя дачка в прекраснейшем месте. На берегу реки, и ехать недалеко. Такие участки на вес золота и дорожают каждый день. Даже если там толком ничего не построю, то продам с такой сумасшедшей выгодой года через три… или подарю братцу-соплежую. У него скоро третий отпрыск родится, а он по-прежнему прозябает сисадмином в зоомагазине. Надо же помочь балбесу. Тогда я до конца жизни смогу ездить к ним на шашлыки без всяких подарков. А чего это у тебя за фотки?

По дороге Давид открыл ноутбук и в который раз всматривался в снимки, которые ему наконец прислал фотограф Егор. Фотографии «скандинавской» вечеринки будили в нем странную досаду. Странную, как, впрочем, и все происходившее с момента убийства. Давида не удивляло вялое следствие, но вопиющая ситуация с единственной уликой… Сама директриса ее прячет — и вовсе не для того, чтобы выгородить себя или своих подчиненных, а чтобы была написана какая-то жалкая статейка, прославляющая ее литературный клуб! Подсудное дело ради мелкого ничтожного пиара! Или престиж литературы совсем плох и приходится довольствоваться жалкими крохами славы… Но ведь неисповедимы пути карательных органов в нашей стране. Сегодня следователь чуть было не зевает от наших показаний, а завтра ему начальство наварило по шапке или посулило премию — и он будет рад сфабриковать любой компромат. Прежде всего против тех, кто в пределах досягаемости и совершенно беззащитен, то есть сотрудников «Грина». И тогда плакала улика! Балла может потрясать ею сколько угодно, но за то, что она не была предъявлена вовремя, ее начнут трясти куда жестче, чем сейчас.