Впрочем, Давид мало что знает о работе полицейского ведомства. Он просто старается держаться от него подальше. И потихоньку вести свое собственное расследование. Родионушке об этом знать не обязательно. Он кадр свойский, но ненадежный, а также невероятно глумливый. И потому о суете вокруг проклятых бус ему тоже лучше не знать — обхохочется! То их теряют, то их находят, то Давид сам пухнет от готических фантазий насчет этой бижутерии. И настаивает на доморощенной экспертизе в лице безумного Юрика, которого таки Кира присылает в «Грин». И тот, аккуратно, сквозь лупу разглядывая безделицу, которую теперь Бэлла не выпускает из цепких лап… сочувственно констатирует, что рисунок, показавшийся Давиду зловещей руной, не что иное, как трещины в кусочке пластика, нанизанном на веревку. Вот и вся тайна бус Люды Шнырь! Просто как в анекдоте: Фима, то, что мы принимали за оргазм, оказалось бронхиальной астмой… Фу, черт, опять эта астма, только ее не хватало…

А фотографии пока не рождали новых идейных импульсов. Ну да, судя по снимкам, Люда Шнырь сидела за тем же столиком, что и Семен Штопин. Допустим, что они и вправду уединились в кладовке. Или прошли на черную лестницу ради того, чтобы познать друг друга на фоне встревоженной, внезапно-импульсивной, как стая птиц, взлетающая от испуга, скандинавской прозы. Допустим, бусы соскользнули, — доверимся эротичному следственному эксперименту Киры. Но зачем Шнырю убивать Штопина? Люда — фигура малоприятная, но субтильная. Она могла разве что подстроить случайное падение достославного Грина жертве на макушку. Но это из области фантастики…

— А это кто у тебя?! Это ж Ленка Царева! Откуда у тебя эти фотки? — Родион спьяну был бесцеремонен и навязчив.

— Ты ее знаешь? Воистину мир тесен, — пробормотал Давид, еще не осознавая, что ему сулит эта теснота. — А откуда? Может быть, вы, батенька, тайно хаживайте в библиотэку?

— Да нет, это ведь Лена мне ребра сломала, — вдруг простодушно сознался Родион, окунувшись в непривычную для него элегию. — Я с ней долго пробыл. Она даже мою пальму из окна выкинула.

— Ну если пальму… тогда это срок, тогда все серьезно! — хохотнул Давид. — Обязан жениться! И вообще… не знал, что ты любитель комнатных растений.

— Пальма была бабушкина! — взорвался детской обидой Родион и погрузился в мстительные воспоминания. О Ленце, которая имела свой фетиш — черный телефон. Который звонил не всегда, когда ей хотелось. И по нему она сверяла свое чувство Бога. Телефон звонит — Бог есть, не звонит — Бог исчез.

— Как же мне надоела тогда эта бабская дурь! — сокрушался Родионушко. — Ну не звонят тебе — подожди устраивать истерику. Поживи спокойно денек-другой, и будет тебе дадено, как говорится! Но нет, надо же начать самой трезвонить, рыдать, приставать с вопросом «ты где?»… Что за мерзкая привычка — это вечное «ты где»?! В Ревде, ёпстудэй… город такой прекрасный и счастливый. Ну вот ты что отвечаешь, когда тебя долбят «ты где»?

— Правду, друг мой, одну только правду!

— Шел бы ты, друг мой… почему бабы такие приставучие, обидчивые, мелочные? Вечно им надо к чему-то придраться… Видите ли, Бога она проверяет на детекторе лжи, твою мать! И ведь еще поэта какого-то все приплетала, который якобы про ее черный телефон написал.

— Заболоцкого, видимо.

— Значит, он существует?! Я думал, она его выдумала.

— Нет, не выдумала. «И кричит душа моя от боли, и молчит мой черный телефон»…

— Вот именно — душа кричит, а не глотка! Сидит себе мужик и ждет. И никому мозг не сверлит. Не долбит каждые полчаса «ты где, ты где»…

Давид слушал и чувствовал, как его забирает дрема. Ноут он убрал в сумку и все раздумывал над абсурдной безделицей — над тем, какой же телефон Леночка называла черным — домашний или мобильный? К Заболоцкому подходит домашний. Этакий фигуристый, под старину. Но по домашнему звонишь на домашний, а по нему не спрашиваешь «ты где?». Похоже, для Ленцы черный телефон — метафизический символ ее беспомощности перед обстоятельствами… беспомощности… — и какая-то мысль, уже не имевшая отношения к этому разговору, рыбкой ускользала из сознания. Рыбкой… которую мог задавить чей-то злой каблук. А потом Давид на несколько минут заснул, и ему приснился моментальный образ веселого — от чего? — Заболоцкого с айфоном. Это же такая парадоксальная реклама, твердил уплывающий сонный абсурд…

Дача Родиона оказалась на удивление милейшим местом. Действительно, рядом река, а вовсе не грязная лужа, как обычно оказывается. И — сосны! И дорогое всем нам дежавю откуда-нибудь из недр детства. Когда-то мы все были в этой сказке… Домишко оказался волшебным — снаружи были комары, а в нем не было. Без всяких комариных отпугивателей! Учитывая смягчающие обстоятельства, Давид позволил себя поэксплуатировать и весь следующий день помогал Родиону разгребать чердачные завалы и собирать яблоки. А потом у Родионушки закончились сигареты, и они побрели в дальний лабаз. По дороге снова выплыла тема женского коварства, но уже под биометафизическим углом.

— Вот ведь странность, — сетовал Родя. — Они даже беременеют как-то… в Москву через Владивосток! Я когда узнал, долго не мог поверить. Вот скажи, почему бы нашему брату сперматозоиду не зайти через широкие ворота и не оплодотворить яйцеклетку уже на месте назначения. Пускай бы она и ждала его в матке. А то несется к нему на встречу из какого-то яичника, а потом они вместе пробираются какими-то узкими окольными путями, где могут застрять… и кранты!

Кто-кто, а Давид знал, что на эту тему с Родионом шутить не стоит. Какая-то трагедия в их семье связана с внематочной беременностью…

— Видишь ли… это же ярчайшее подтверждение того, что Господь любит окольные пути. Человек не может быть создан просто. Божественное таинство всегда имеет тенденцию к усложнению, а не наоборот.

Давид сам от себя не ожидал такой проповеди, потому испуганно умолк, отвлекшись на спасительный пейзаж с архитектурой. Дома здесь были разношерстные — и дорогущие, помпезные, и простенькие, без излишеств. Соответственно им и заборы — с размахом и высотой либо старенькие, через которые все имение гостеприимно просвечивало. Из-за одной такой ограды неслись голоса и смех.

— Сыграй, ты обещал! — услышал Давид обрывок женской реплики.

— Обещать я мог только не ворочаться в гробу! — ответил ей насмешливый мужской голос. И этот голос был явно знакомым. Давид присмотрелся. Он увидел только дачный плетеный столик, женщину, а на столе — большой футляр. Очень знакомый… Женщина тоже была знакомой. Редактор Арсеньева! Надменно-кокетливая тетка, с которой удалось перекинуться словом на роковом «скандинавском» вечере. Во дела! В дурацком розовом спортивном костюме… Она что, тоже облюбовала эти места? Соседка Родиона. И такое соседство пропадет зря — ведь Родик не литератор…

И вдруг невидимый из-за деревьев насмешник заиграл. Это были звуки саксофона. Мелодия не вполне стройная, но узнаваемая. «Рок вокруг часов»… Ну конечно! Давид прекрасно знал и того, кто играл… ему было необязательно его видеть. Но самым важным для него в это мгновение стал раскрытый футляр из-под инструмента. Он вдруг понял, кто убил Семена Штопина. Точнее… кто участвовал в этом убийстве. Только вот неясен мотив. Но с такими жертвами, как Штопин, так ли это важно… тирана убивают за то, что он тиран, какие еще нужны мотивы!