нетронутое временем и людской мыслью. А еще она переполнялась любовью, казалось, что сама музыка и есть любовь, всеобъемлющая, свободная, распространяющаяся на всех сразу, ничего не ждущая взамен любовь. Просто энергия, чистая и девственная, в которой растворялся сегодня весь Аметрин.

– Это твоя новая музыка? – спросил я у Амны, когда она доиграла.

– Она не моя, Виктор, она твоя, – загадочно проговорила Айсу.

– Что это значит?

– В Аметрине все принадлежит тебе. В том числе я и все мои сны, – говорила Амна, приглушенным, потусторонним голосом. – Это музыка приснилась мне сегодня, и я знаю, что она адресована тебе.

– Будь добра, сыграй мне еще, – попросил я, и Айсу снова подошла к волнам небес (музыкальному инструменту, что придумали местные умельцы).

Как только пальцы Амны коснулись струн, я прикрыл глаза и поплыл по волнам моей памяти. Я отправился в далекий, почти позабытый мир прошлого, нечасто посещаемый моей мыслью. Сначала я оказался в пределах города, подарившего мне Мари, с его стройными линейными улочками, белокаменными статуями и строгой, ментальной архитектурой. Побывал в своей прежней мастерской, прошел нашими с Мари маршрутами и незаметно для себя преодолел незримую границу, за которой не было уже ничего визуального и осязаемого. Там – в этом чудном пространстве совершенства и гармонии была лишь музыка. Меня качало на эфемерных, энигматических волнах любви и радости. Я практически растворился в этом потоке непостижимого знания и силы, я чувствовал, что уже и сам начинаю излучать эту волшебную энергию любви.

Неудержимо захотелось поделиться струящимся из меня светом с кем-то самым драгоценным и я, открыв глаза, посмотрел на играющую Амну. Она тоже мерцала в эту минуту золотом, переполняющей ее любви. И взгляд, теплый, материнский взгляд, которого я никогда не удостаивался, был обращен к народу Аметрина – ее народу.

Только теперь я осознал, что лучезарная Айсу, созданная мною как мой же посланник, способна любить лишь свой народ. Близость со мною – это лишь жест уважения и преданности. В действительности, если она и любит меня, то как Создателя, дающего жизнь всему, что ее окружает, но не как мужчину. А ласки дарит, чтобы не гневить, и не обрушивать невзгоды на свой край. Я спутал преданность, благодарность и покорность с любовью. Я – тот, кто имел счастье любить и быль любимым самым чистым и бескорыстным созданием во всех мирах, принял все это за женскую любовь!

С того самого дня я отказался от жертвы, что благородная Айсу приносила мне все эти годы, и это делало меня несчастным. Я все еще видел в ней прообраз Мари и желал ее, как и прежде. Лишь облик почти довершенного Аметрина, сглаживал выступающие углы моей трагедии. Именно сейчас я понял весь ужас и красоту живописных бездн, в которые однажды погрузился с головой. Творчество было безжалостно, оно держало и втягивало меня все глубже и глубже, туда, откуда уже нет возврата. В этом было и рабское подчинение и гармония, ибо, что есть кроме искусства? Мрак и неведение.

Я всего себя без остатка отдавал этому дивному краю, этому портрету (если можно так выразиться), моей истинной возлюбленной. Я обожал каждого зайца, шебуршащего в траве у моих ног, каждое облако, проплывающее у меня над головой, и любое, даже незначительное проявление любви в разрастающемся раю. Сам этот мир был создан во имя любви и благодаря ей одной, и я хотел, чтобы он был переполнен ею до краев.

Стройные башенки хрустальных и аметриновых домов, устремляющиеся к разноцветным звездам, могучие деревья и скалы с ликами великанов, ласточки, разносящие любовную почту и скорики, что летали взад и вперед с менее романтичной корреспонденцией, утопающие в синей тени сада, освежающие фонтаны, бьющие прямо из земли и всевозможные, совершенно нереальные животные были обласканы моим вниманием сотни раз. Я неспешно бродил по многолюдным улочкам и тихим прохладным лесам в поисках несовершенств, то и дело, подправляя мелкие недочеты. Пока не осознал, что в действительности переделываю на предыдущую версию то, что уже однажды исправлял. Тогда я с грустью понял, что работа над Аментрином завершена, что пора отложить свой волшебный карандаш.

Каждому художнику ясно, что замусоленная и чрезмерно затисканная работа теряет свежесть и легкость. Вместо живости и экспрессии, возникает фотографическая статичность. Сочность и прозрачная-легкость сменяется замыленностью и мутноватой пеленой робости. Работа становиться уставшей, скованной, неживой и вымученной, даже если вначале она была хороша, пусть и не совершенна.

Несколько месяцев я просидел на вершине того самого холма, с которого когда-то катился кубарем, спеша предотвратить жертвоприношение. Что я испытывал в те дни? Трудно сказать, но, думаю, тот, кто однажды добрался до вершины своих стремлений, совершив первое восхождение на гору под названием Мечта, поймет меня. Ничто не делает твою жизнь настолько счастливой и полной, как путь к этой заоблачной высоте. И чем дольше и труднее этот путь, тем великолепнее и значительнее оказывается твое путешествие. Только обретя желаемое, становится ясно, что самым важным во всем этом мероприятии был именно путь.

Глава 5

Тебе в голову западает мысль, вызывая у тебя своеобразную мозговую щекотку. И вот, эта пока что совсем маленькая, не вполне ясная, неоформившаяся мысль, и даже не мысль вовсе, а некое предощущение, догадка о чем-то важном и значимом, начинает обрастать другими соображениями, идеями, фантазиями и даже фактами. Так, подобно песчинке, попавшей в раковину твоей души, образуется драгоценная жемчужина. Вот эта-то жемчужина, нуждающаяся в оправе, и является толчком, причиной и поводом для творчества.

Пока я сидел на своем холме, мне в голову попала одна такая вот песчинка. Я лелеял ее и полировал, я оборачивал ее зарождающимися идеями и фантазировал о ней. И чем причудливей и своеобразней становились образы, тем сладостнее делалось у меня на душе.

Я снова стал по-живописному воспринимать все явное, возникающее предо мной. Я видел не реки, не деревья, не горы и не небо. Мне чудились акварельные переливы вод, четкие, графичные хитросплетения ветвей и упрямые вертикали стволов. Масляная тягучесть и плотность розовых облаков заволакивала теперь мой взор. Бархатистая пастельность рассыпчатого песка или же акриловая глянцевость гальки манили меня. Я вновь стал воспринимать мир через живописную призму, я медленно погружался в процесс создания нового, пока еще нереального мира.

Все творческие манипуляции протекали пока только в моей голове. Я все еще сидел на вершине холма и созерцал свое первое творение, более не нуждающееся в моем постоянном присутствии. Мир, посвященный Мари, уже жил отдельно