– Да что вы, Анна Трифоновна, так себя надсаждаете? Чем онавам опять досадила? – почтительно спросила женщина, к которой обращаласьразъяренная мегера.

– Как чем, добрая ты женщина, как чем? Не хочу, чтоб противменя шли! Не делай своего хорошего, а делай мое дурное, – вот я какова! Да онаменя чуть в гроб сегодня не уходила! За огурцами в лавочку ее послала, а оначерез три часа воротилась! Сердце мое предчувствовало, когда посылала; нылооно, ныло; ныло-ныло! Где была? Куда ходила? Каких себе покровителей нашла? Яль ей не благодетельствовала! Да я ее поганке-матери четырнадцать целковыхдолгу простила, на свой счет похоронила, чертенка ее на воспитание взяла, милаяты женщина, знаешь, сама знаешь! Что ж, не вправе я над ней после этого? Она бычувствовала, а вместо чувствия она супротив идет! Я ей счастья хотела. Я ее,поганку, в кисейных платьях водить хотела, в Гостином ботинки купила, как павунарядила, – душа у праздника! Что ж бы вы думали, добрые люди! В два дня всеплатье изорвала, в кусочки изорвала да в клочочки; да так и ходит, так и ходит!Да ведь что вы думаете, нарочно изорвала, – не хочу лгать, сама подглядела;хочу, дескать, в затрапезном ходить, не хочу в кисейном! Ну, отвела тогда душунад ней, исколотила ее, так ведь я лекаря потом призывала, ему деньги платила.А ведь задавить тебя, гнида ты эдакая, так только неделю молока не пить, –всего-то наказанья за тебя только положено! За наказание полы мыть еезаставила; что ж бы вы думали: моет! Моет, стерьва, моет! Горячит мое сердце, –моет! Ну, думаю: бежит она от меня! Да только подумала, глядь – она и бежала вчера!Сами слышали, добрые люди, как я вчера ее за это била, руки обколотила все обнее, чулки, башмаки отняла – не уйдет на босу ногу, думаю; а она и сегодня тудаж! Где была? Говори! Кому, семя крапивное, жаловалась, кому на меня доносила?Говори, цыганка, маска привозная, говори!

И в исступлении она бросилась на обезумевшую от страхадевочку, вцепилась ей в волосы и грянула ее оземь. Чашка с огурцами полетела всторону и разбилась; это еще более усилило бешенство пьяной мегеры. Она биласвою жертву по лицу, по голове; но Елена упорно молчала, и ни одного звука, ниодного крика, ни одной жалобы не проронила она, даже и под побоями. Я бросилсяна двор, почти не помня себя от негодования, прямо к пьяной бабе.

– Что вы делаете? как смеете вы так обращаться с беднойсиротой! – вскричал я, хватая эту фурию за руку.

– Это что! Да ты кто такой? – завизжала она, бросив Елену иподпершись руками в боки. – Вам что в моем доме угодно?

– То угодно, что вы безжалостная! – кричал я. – Как высмеете так тиранить бедного ребенка? Она не ваша; я сам слышал, что она тольковаш приемыш, бедная сирота...

– Господи Иисусе! – завопила фурия, – да ты кто таковнавязался! Ты с ней пришел, что ли? Да я сейчас к частному приставу! Да менясам Андрон Тимофеич как благородную почитает! Что она, к тебе, что ли, ходит?Кто такой? В чужой дом буянить пришел. Караул!

И она бросилась на меня с кулаками. Но в эту минуту вдруграздался пронзительный, нечеловеческий крик. Я взглянул, – Елена, стоявшая какбез чувств, вдруг с страшным, неестественным криком ударилась оземь и билась встрашных судорогах. Лицо ее исказилось. С ней был припадок пахучей болезни.Растрепанная девка и женщина снизу подбежали, подняли ее и поспешно понеслинаверх.

– А хоть издохни, проклятая! – завизжала баба вслед за ней.– В месяц уж третий припадок... Вон, маклак! – и она снова бросилась на меня.

– Чего, дворник, стоишь? За что жалованье получаешь?

– Пошел! Пошел! Хочешь, чтоб шею наградили, – ленивопробасил дворник, как бы для одной только проформы. – Двоим любо, третий несуйся. Поклон, да и вон!

Нечего делать, я вышел за ворота, убедившись, что выходкамоя была совершенно бесполезна. Но негодование кипело во мне.

Я стал на тротуаре против ворот и глядел в калитку. Толькочто я вышел, баба бросилась наверх, а дворник, сделав свое дело, тоже куда-тоскрылся. Через минуту женщина, помогавшая снести Елену, сошла с крыльца, спешак себе вниз. Увидев меня, она остановилась и с любопытством на меня поглядела.Ее доброе и смирное лицо ободрило меня. Я снова ступил на двор и прямо подошелк ней.

– Позвольте спросить, – начал я, – что такое здесь этадевочка и что делает с ней эта гадкая баба? Не думайте, пожалуйста, что я изпростого любопытства расспрашиваю. Эту девочку я встречал и по одномуобстоятельству очень ею интересуюсь.

– А коль интересуетесь, так вы бы лучше ее к себе взяли алиместо какое ей нашли, чем ей тут пропадать, – проговорила как бы нехотяженщина, делая движение уйти от меня.

– Но если вы меня не научите, что ж я сделаю? Говорю вам, яничего не знаю. Это, верно, сама Бубнова, хозяйка дома?

– Сама хозяйка.

– Так как же девочка-то к ней попала? У ней здесь матьумерла?

– А так и попала... Не наше дело. – И она опять хотела уйти.

– Да сделайте же одолжение; говорю вам, меня это оченьинтересует. Я, может быть, что-нибудь и в состоянии сделать. Кто ж эта девочка?Кто была ее мать, – вы знаете?

– А словно из иностранок каких-то, приезжая; у нас внизу ижила; да больная такая; в чахотке и померла.

– Стало быть, была очень бедная, коли в углу в подвале жила?

– Ух, бедная! Все сердце на нее изныло. Мы уж на штоперебиваемся, а и нам шесть рублей в пять месяцев, что у нас прожила,задолжала. Мы и похоронили; муж и гроб делал.

– А как же Бубнова говорит, что она похоронила?

– Какое похоронила!

– А как была ее фамилия?

– А и не выговорю, батюшка; мудрено; немецкая, должно быть.

– Смит?

– Нет, что-то не так. А Анна Трифоновна сироту-то к себе изабрала; на воспитание, говорит. Да нехорошо оно вовсе...

– Верно, для целей каких-нибудь забрала?

– Нехорошие за ней дела, – отвечала женщина, как бы враздумье и колеблясь: говорить или нет? – Нам что, мы посторонние...

– А ты бы лучше язык-то на привязи подержала! – раздалсяпозади нас мужской голос. Это был пожилых лет человек в халате и в кафтанесверх халата, с виду мещанин – мастеровой, муж моей собеседницы.

– Ей, батюшка, с вами нечего разговаривать; не наше этодело... – промолвил он, искоса оглядев меня. – А ты пошла! Прощайте, сударь; мыгробовщики. Коли что по мастерству надоть, с нашим полным удовольствием... Аокромя того нечего нам с вами происходить...

Я вышел из этого дома в раздумье и в глубоком волнении.Сделать я ничего не мог, но чувствовал, что мне тяжело оставить все это так.Некоторые слова гробовщицы особенно меня возмутили. Тут скрывалось какое-тонехорошее дело: я это предчувствовал.