На другое утро часов в десять, когда я выходил из квартиры,торопясь на Васильевский остров к Ихменевым, чтоб пройти от них поскорее кНаташе, я вдруг столкнулся в дверях со вчерашней посетительницей моей, внучкойСмита. Она входила ко мне. Не знаю почему, но, помню, я ей очень обрадовался.Вчера я еще и разглядеть не успел ее, и днем она еще более удивила меня. Да итрудно было встретить более странное, более оригинальное существо, по крайнеймере по наружности. Маленькая, с сверкающими, черными, какими-то нерусскимиглазами, с густейшими черными всклоченными волосами и с загадочным, немым иупорным взглядом, она могла остановить внимание даже всякого прохожего наулице. Особенно поражал ее взгляд: в нем сверкал ум, а вместе с тем и какая-тоинквизиторская недоверчивость и даже подозрительность. Ветхое и грязное ееплатьице при дневном свете еще больше вчерашнего походило на рубище. Мнеказалось, что она больна в какой-нибудь медленной, упорной и постояннойболезни, постепенно, но неумолимо разрушающей ее организм. Бледное и худое еелицо имело какой-то ненатуральный смугло-желтый, желчный оттенок. Но вообще,несмотря на все безобразие нищеты и болезни, она была даже недурна собою. Бровиее были резкие, тонкие и красивые; особенно был хорош ее широкий лоб, немногонизкий, и губы, прекрасно обрисованные, с какой-то гордой, смелой складкой, нобледные, чуть-чуть только окрашенные.

– Ах, ты опять! – вскричал я, – ну, я так и думал, что тыпридешь. Войди же!

Она вошла, медленно переступив через порог, как и вчера, инедоверчиво озираясь кругом. Она внимательно осмотрела комнату, в которой жилее дедушка, как будто отмечая, насколько изменилась комната от другого жильца.«Ну, каков дедушка, такова и внучка, – подумал я. – Уж не сумасшедшая ли она?»Она все еще молчала; я ждал.

– За книжками! – прошептала она наконец, опустив глаза вземлю.

– Ах, да! Твои книжки; вот они, возьми! Я нарочно их сберегдля тебя.

Она с любопытством на меня посмотрела и как-то странноискривила рот, как будто хотела недоверчиво улыбнуться. Но позыв улыбки прошели сменился тотчас же прежним суровым и загадочным выражением.

– А разве дедушка вам говорил про меня? – спросила она, ироническиоглядывая меня с ног до головы.

– Нет, про тебя он не говорил, но он...

– А почему ж вы знали, что я приду? Кто вам сказал? –спросила она, быстро перебивая меня.

– Потому, мне казалось, твой дедушка не мог жить один, всемиоставленный. Он был такой старый, слабый; вот я и думал, что кто-нибудь ходил кнему. Возьми, вот твои книги. Ты по ним учишься?

– Нет.

– Зачем же они тебе?

– Меня учил дедушка, когда я ходила к нему.

– А разве потом не ходила?

– Потом не ходила... я больна сделалась, – прибавила она,как бы оправдываясь.

– Что ж у тебя, семья, мать, отец?

Она вдруг нахмурила свои брови и даже с каким-то испугомвзглянула на меня. Потом потупилась, молча повернулась и тихо пошла из комнаты,не удостоив меня ответом, совершенно как вчера. Я с изумлением провожал ееглазами. Но она остановилась на пороге.

– Отчего он умер? – отрывисто спросила она, чуть-чутьоборотясь ко мне, совершенно с тем же жестом и движением, как и вчера, когда,тоже выходя и стоя лицом к дверям, спросила об Азорке.

Я подошел к ней и начал ей наскоро рассказывать. Она молча ипытливо слушала, потупив голову и стоя ко мне спиной. Я рассказал ей тоже, какстарик, умирая, говорил про Шестую линию. «Я и догадался, – прибавил я, – чтотам, верно, кто-нибудь живет из дорогих ему, оттого и ждал, что придут о немнаведаться. Верно, он тебя любил, когда в последнюю минуту о тебе поминал».

– Нет, – прошептала она как бы невольно, – не любил.

Она была сильно взволнована. Рассказывая, я нагибался к нейи заглядывал в ее лицо. Я заметил, что она употребляла ужасные усилия подавитьсвое волнение, точно из гордости передо мной. Она все больше и больше бледнелаи крепко закусила свою нижнюю губу. Но особенно поразил меня странный стук еесердца. Оно стучало все сильнее и сильнее, так что, наконец, можно было слышатьего за два, за три шага, как в аневризме. Я думал, что она вдруг разразитсяслезами, как и вчера; но она преодолела себя.

– А где забор?

– Какой забор?

– Под которым он умер.

– Я тебе покажу его... когда выйдем. Да, послушай, как тебязовут?

– Не надо...

– Чего не надо?

– Не надо; ничего... никак не зовут, – отрывисто и как будтос досадой проговорила она и сделала движение уйти. Я остановил ее.

– Подожди, странная ты девочка! Ведь я тебе добра желаю; мнетебя жаль со вчерашнего дня, когда ты там в углу на лестнице плакала. Явспомнить об этом не могу... К тому же твой дедушка у меня на руках умер, и,верно, он об тебе вспоминал, когда про Шестую линию говорил, значит, как будтотебя мне на руки оставлял. Он мне во сне снится... Вот и книжки я тебе сберег,а ты такая дикая, точно боишься меня. Ты, верно, очень бедна и сиротка, можетбыть, на чужих руках; так или нет?

Я убеждал ее горячо и сам не знаю, чем влекла она меня так ксебе. В чувстве моем было еще что-то другое, кроме одной жалости.Таинственность ли всей обстановки, впечатление ли, произведенное Смитом,фантастичность ли моего собственного настроения, – не знаю, но что-то непреодолимовлекло меня к ней. Мои слова, казалось, ее тронули; она как-то страннопоглядела на меня, но уж не сурово, а мягко и долго; потом опять потупилась какбы в раздумье.

– Елена, – вдруг прошептала она, неожиданно и чрезвычайнотихо.

– Это тебя зовут Елена?

– Да...

– Что же, ты будешь приходить ко мне?

– Нельзя... не знаю... приду, – прошептала она как бы вборьбе и раздумье. В эту минуту вдруг где-то ударили стенные часы. Онавздрогнула и, с невыразимой болезненной тоскою смотря на меня, прошептала: –Это который час?

– Должно быть, половина одиннадцатого.

Она вскрикнула от испуга.

– Господи! – проговорила она и вдруг бросилась бежать.

Но я остановил ее еще раз в сенях.

– Я тебя так не пущу, – сказал я. – Чего ты боишься? Тыопоздала?

– Да, да, я тихонько ушла! Пустите! Она будет бить меня! –закричала она, видимо проговорившись и вырываясь из моих рук.

– Слушай же и не рвись; тебе на Васильевский, и я туда же, вТринадцатую линию. Я тоже опоздал и хочу взять извозчика. Хочешь со мной? Ядовезу. Скорее, чем пешком-то...