– Ко мне нельзя, нельзя, – вскричала она еще в сильнейшемиспуге. Даже черты ее исказились от какого-то ужаса при одной мысли, что я могуприйти туда, где она живет.

– Да говорю тебе, что я в Тринадцатую линию, по своему делу,а не к тебе! Не пойду я за тобою. На извозчике скоро доедем. Пойдем!

Мы поспешно сбежали вниз. Я взял первого попавшегося ваньку,на скверной гитаре. Видно, Елена очень торопилась, коли согласилась сесть сомною. Всего загадочнее было то, что я даже и расспрашивать ее не смел. Она таки замахала руками и чуть не соскочила с дрожек, когда я спросил, кого она доматак боится? «Что за таинственность?» – подумал я.

На дрожках ей было очень неловко сидеть. При каждом толчкеона, чтоб удержаться, схватывалась за мое пальто левой рукой, грязной,маленькой, в каких-то цыпках. В другой руке она крепко держала свои книги;видно было по всему, что книги эти ей очень . дороги. Поправляясь, она вдругобнажила свою ногу, и, к величайшему удивлению моему, я увидел, что она была водних дырявых башмаках, без чулок. Хоть я и решился было ни о чем ее нерасспрашивать, но тут опять не мог утерпеть.

– Неужели ж у тебя нет чулок? – спросил я. – Как можноходить на босу ногу в такую сырость и в такой холод?

– Нет, – отвечала она отрывисто.

– Ах, боже мой, да ведь ты живешь же у кого-нибудь! Ты быпопросила у других чулки, коли надо было выйти.

– Я так сама хочу.

– Да ты заболеешь, умрешь.

– Пускай умру.

Она, видимо, не хотела отвечать и сердилась на мои вопросы.

– Вот здесь он и умер, – сказал я, указывая ей на дом, укоторого умер старик.

Она пристально посмотрела и вдруг, с мольбою обратившись комне, сказала:

– Ради бога не ходите за мной. А я приду, приду! Как толькоможно будет, так и приду!

– Хорошо, я сказал уже, что не пойду к тебе. Но чего тыбоишься! Ты, верно, какая-то несчастная. Мне больно смотреть на тебя...

– Я никого не боюсь, – отвечала она с каким-то раздражениемв голосе.

– Но ты давеча сказала: «Она прибьет меня!»

– Пусть бьет! – отвечала она, и глаза ее засверкали. – Пустьбьет! Пусть бьет! – горько повторяла она, и верхняя губка ее как-топрезрительно приподнялась и задрожала.

Наконец мы приехали на Васильевский. Она остановилаизвозчика в начале Шестой линии и спрыгнула с дрожек, с беспокойством озираяськругом.

– Доезжайте прочь; я приду, приду! – повторяла она встрашном беспокойстве, умоляя меня не ходить за ней. – Ступайте же скорее,скорее!

Я поехал. Но, проехав по набережной несколько шагов,отпустил извозчика и, воротившись назад в Шестую линию, быстро перебежал надругую сторону улицы. Я увидел ее; она не успела еще много отойти, хотя шлаочень скоро и все оглядывалась; даже остановилась было на минутку, чтоб лучшевысмотреть: иду ли я за ней или нет? Но я притаился в попавшихся мне воротах, иона меня не заметила. Она пошла далее, я за ней, все по другой стороне улицы.

Любопытство мое было возбуждено в последней степени. Я хотьи решил не входить за ней, но непременно хотел узнать тот дом, в который онавойдет, на всякий случай. Я был под влиянием тяжелого и странного впечатления,похожего на то, которое произвел во мне в кондитерской ее дедушка, когда умерАзорка...

Мы шли долго, до самого Малого проспекта. Она чуть небежала; наконец, вошла в лавочку. Я остановился подождать ее. «Ведь не живет жеона в лавочке», – подумал я.

Действительно, через минуту она вышла, но уже книг с ней небыло. Вместо книг в ее руках была какая-то глиняная чашка. Пройдя немного, онавошла в ворота одного невзрачного дома. Дом был небольшой, но каменный, старый,двухэтажный, окрашенный грязно-желтою краской. В одном из окон нижнего этажа,которых было всего три, торчал маленький красный гробик, вывесканезначительного гробовщика. Окна верхнего этажа были чрезвычайно малые исовершенно квадратные, с тусклыми, зелеными и надтреснувшими стеклами, сквозькоторые просвечивали розовые коленкоровые занавески. Я перешел через улицу,подошел к дому и прочел на железном листе, над воротами дома: дом мещанкиБубновой.

Но только что я успел разобрать надпись, как вдруг на двореу Бубновой раздался пронзительный женский визг и затем ругательства. Я заглянулв калитку; на ступеньке деревянного крылечка стояла толстая баба, одетая какмещанка, в головке и в зеленой шали. Лицо ее было отвратительно-багровогоцвета; маленькие, заплывшие и налитые кровью глаза сверкали от злости. Виднобыло, что она нетрезвая, несмотря на дообеденное время. Она визжала на беднуюЕлену, стоявшую перед ней в каком-то оцепенении с чашкой в руках. С лестницыиз-за спины багровой бабы выглядывало полурастрепанное, набеленное инарумяненное женское существо. Немного погодя отворилась дверь с подвальнойлестницы в нижний этаж, и на ступеньках ее показалась, вероятно привлеченнаякриком, бедно одетая средних лет женщина, благообразной и скромной наружности.Из полуотворенной же двери выглядывали и другие жильцы нижнего этажа, дряхлыйстарик и девушка. Рослый и дюжий мужик, вероятно дворник, стоял посреди двора,с метлой в руке, и лениво посматривал на всю сцену.

– Ах ты, проклятая, ах ты, кровопивица, гнида ты эдакая! –визжала баба, залпом выпуская из себя все накопившиеся ругательства, большеючастию без запятых и без точек, но с каким-то захлебыванием, – так-то ты за моепопеченье воздаешь, лохматая! За огурцами только послали ее, а она уж иулизнула! Сердце мое чувствовало, что улизнет, когда посылала. Ныло сердце мое,ныло! Вчера ввечеру все вихры ей за это же оттаскала, а она и сегодня бежать!Да куда тебе ходить, распутница, куда ходить! К кому ты ходишь, идол проклятый,лупоглазая гадина, яд, к кому! Говори, гниль болотная, или тут же тебя задушу!

И разъяренная баба бросилась на бедную девочку, но, увидавсмотревшую с крыльца женщину, жилицу нижнего этажа, вдруг остановилась и,обращаясь к ней, завопила еще визгливее прежнего, размахивая руками, как будтоберя ее в свидетельницы чудовищного преступления ее бедной жертвы.

– Мать издохла у ней! Сами знаете, добрые люди: одна ведьосталась как шиш на свете. Вижу у вас, бедных людей, на руках, самим естьнечего; дай, думаю, хоть для Николая-то угодника потружусь, приму сироту.Приняла. Что ж бы вы думали? Вот уж два месяца содержу; – кровь она у меня вэти два месяца выпила, белое тело мое поела! Пиявка! Змей гремучий! Упорнаясатана! Молчит, хоть бей, хоть брось, все молчит; словно себе воды в ротнаберет, – все молчит! Сердце мое надрывает – молчит! Да за кого ты себя почитаешь,фря ты эдакая, облизьяна зеленая? Да без меня ты бы на улице с голоду померла.Ноги мои должна мыть да воду эту пить, изверг, черная ты шпага французская.Околела бы без меня!