Они встали в хвост очереди. Здесь уже говорили, чтозаписавшихся сразу же грузят на машины и отвозят на санобработку, а потом втеплые казармы.

– Мить, а Мить, – мирно вдруг позвал Гошка, – акак же тетя Циля-то, а? Ты ж слышал небось, как оратор-то кричал «жидовскийкоммунизм»?! Жидовский, вот те на, Митя! А как же с твоей-то приемноймамашей-то, с Цецилией-то Наумовной, а? Да ты не злись, Мить, я ж просто,по-дружески...

Опять сценку разыгрывает, ну, шибздик, подумал Митя. Аможет, провоцирует?

Шибздик смотрел на него преданными глазками. В самом деле,кажется, озабочен. Почему же мне-то самому ни разу в голову не пришла тетяЦиля? Тут он увидел, что вдоль очереди идет главный оратор, пожимаетдобровольцам руки, отвечает на вопросы. Вот сейчас самого начальника и спрошу,морда у него вроде не злая.

– Товарищ начальник, можно мне задать вопрос, который в этихобстоятельствах может показаться странным?

Полковник Бондарчук изумленно глянул, из какого пунктабезликой массы военнопленных идет такая сугубо интеллигентская формулировочка,и выделил крупного молодого красноармейца, с простой русской, но в чем-то даженесколько романтической, почти есенинской внешностью.

– Ну, в чем же твой вопрос, дорогой?

– Ну, я вот лично по происхождению из раскулаченных,родители совершили самосожжение, чтобы в колхоз не идти, а вот приемной матерьюу меня потом была еврейка. В этом случае на какое отношение я могурассчитывать?

Бондарчук взял Митю под руку, отвел немного в сторону,доверительно, несмотря на жуткую вонь, исходящую от юноши, похлопал его поплечу:

– На равное, мой дорогой, на абсолютно равное отношение!Во-первых, ты, как я понимаю, чисто русский, из замученных крестьян, аво-вторых, мы ведь не против евреев как человеческих личностей. У меня усамого, – он чуть, но только самую чуточку понизил голос, – есть идрузья среди евреев. Мы ведь только лишь против чуждых идей, навязанныхрусскому народу, именно против жидовского коммунизма, а не против евреев. Вотты сам как к коммунистам относишься?

– Всю жизнь ненавижу! – искренне воскликнул Митя.

– Ну вот, значит, ты и есть истинный боец Русскойосвободительной армии!

Бондарчук любовно подтолкнул Митю назад к очереди навербовку и посмотрел ему вслед, отмечая про себя, что вот этого юнца следуетзапомнить, может быть, выделить впоследствии, любопытный молодой человек.

Тут за ним прибежал припятский переводчик:

– Прошу, не знаю, как вас звать, штандартенфюрер Крауспослал за вами, пора ехать!

На бугре, уже за зоной, Бондарчук увидел «аристократию».Длинный, с оттянутым задом Дюренхоффер что-то улыбчиво и убежденно вещал,Краус, по-фельдфебельски заложив руки на крестец, стоял рядом в каменнойзадумчивости.

* * *

После блаженной санобработки и переодевания в чистоесолдатское белье и суконную фрицевскую форму Митя и Гоша полночи просидели налестнице под чердаком в здании фабричного общежития, превращенного в казарму.Блаженнейшее ощущение сытости и чистоты плюс еще дополнительное, совсем уженевообразимое блаженство в виде табачного довольствия не давали заснуть,возбуждали молодые существа, вновь как бы открывали горизонты будущей, казалосьбы, совсем уже захлопнувшейся жизни. Гоша Круткин, прикуривая одну за другойтолстенькие немецкие сигареты, читал стихи Есенина. Митя внимал. Вдруг егопронзило.

Ты – мое васильковое слово,

Я навеки люблю тебя.

Как живет теперь наша корова,

Грусть соломенную теребя?

Значит, все-таки это было, обращение к неведомой сестре,вечная российская корова, васильки во ржи, все одушевленное, цельное, а не разъятыекаркасы... впредь, уж конечно, этого не будет, но это было, а значит, естьвсегда, Есенин тому свидетель.

Гошка Круткин, шибздик, читал дальше с дурным базарнымподвыванием:

И тебе в вечернем синем мраке

Часто видится одно и то ж:

Будто кто-то мне в кабацкой драке

Саданул под сердце финский нож.

Малый чрезвычайно гордился своей «дружбой» с Есениным,которая началась у него еще год назад в метростроевском общежитии, когда кто-тодал ему на три дня полузапрещенную замызганную книжонку издания 1927 года.Гошка тогда и перекатал особенно популярные стихозы чернильным карандашом вклеенчатую тетрадку, а потом, обнаружив, что они на девчат действуютбронебойно, начал стишата в свою тетрадку накапливать и разучивать наизусть.Собственно говоря, и дружба с любимым Митей Сапуновым началась с Есенина. Доэтого большой красивый парень при любом приближении снисходительно басил: «Ану, отцепись, в карман нассу без смеха!» Но однажды, когда была ему предложенаклеенчатая тетрадочка: «Хочешь, Митя, почитать поэзию?» – посмотрел на шибздикадругими глазами.

Что касается Мити, то у него в поэтической сфере была,благодаря тете Нине, более капитальная подготовка. Нина, которую он,разумеется, никогда не называл тетей и на которую, сказать по правде, давно ужеподдрачивался, равно как и раньше на тетю Веронику, нередко затаскивала всесеребряноборское семейство на поэтические чтения, нередко он и разныелитературные разговоры слышал, и вот, таким образом, у него сложилось весьмаснисходительное отношение к всенародному кумиру Есенину: «Ну Есенин,мужиковствующих свора. Смех! Коровою в перчатках лаечных. Раз послушаешь... ноэто ведь из хора! Балалаечник!»

И только вот в армии, в потное жестокое время, сталпостепенно постигать свою исключительную близость к этим строчкам из «страныберезового ситца». Ну, а сейчас вот, в чужом тылу, в мундире серо-зеленогосукна, каждая строка, будто рентген, проникала через все чуждое, отпечатываласьна коже, жгла сердце, изливала слезу, которую едва лишь могло сдержать скуластоелицо.

Затерялась Русь в Мордве и Чуди,

Нипочем ей страх.

И идут по той дороге люди,

Люди в кандалах...

И меня по ветряному свею,

По тому ль песку,

Поведут с веревкою на шее

Полюбить тоску...

На командном пункте Особой ударной армии, расположенном навершине большого и дикого, как бы былинного, бугра, в тщательно замаскированнойсистеме блиндажей, царило деятельное возбуждение: шла решающая подготовка передпервым за всю позорную летне-осеннюю кампанию 1941 года наступательнымдвижением Красной Армии.