— Все... еще... болит, — еле-еле выдавил я.

— Кажется, здесь есть врач, — сказала она, — пойду найду его.

К ее возвращению мы поставили ее палатку. С ней в самом деле был врач. Выглядел он неважно — ему бы самому к доктору — но осмотрел меня, а потом позвонил Лии Кригер в базовый лагерь. Они решили, что мне нужно принимать антибиотики.

По радио возник Джош и спросил, как у нас дела. Я не мог говорить и передал радио Холли. Она расписала все в лучшем виде. Джош сказал, что собирается выступать в ПБЛ, а оттуда в Четвертый лагерь на одну ночь, а это значит, что мы пересечемся с ними, когда будем спускаться.

(Тут надо вот что сказать насчет радио. Частоты открыты для всех, так что народ только тем и занят, что сидит себе в палатках и слушает болтовню в эфире. А среди слушателей — капитан Шек и его ребята. Это все понимали и поэтому дважды думали, перед тем как открыть рот, особенно руководители вроде Джоша.)

Следующий день мы провалялись в палатках, пытаясь дышать в надежде, что наши красные кровяные тельца тем временем делают свое дело. А если куда-то шли, то скорость оказывалась как в замедленном кино: каждый шаг — как у космонавтов на луне. Вот, например, кладешь ты себе еду на тарелку и смотришь на нее. Через две минуты — как тебе кажется — приходишь в себя, думаешь, надо бы съесть побыстрее, а то остынет...

Вилка идет в рот...

Еда холодная, как камень.

Ась?

Так, что у нас на часах...

То есть как это полчаса прошло?

То есть вот это как?

Наутро, когда нам пора было уходить, антибиотики наконец подействовали и горло пришло в порядок, я даже сумел произнести пару фраз.

А Сунджо, напротив, стало хуже. Ночью его несколько раз рвало, и он вылезал из палатки. Запа каждый раз приходил и давал ему попить, опасаясь обезвоживания. Мне было его ужасно жалко, но, признаюсь, эта картина немало меня порадовала. (Да, вот такой я гад, ага.) Всегда приятно сознавать, что ты не единственный, кому тяжело.

Наверх мы шли три дня. Вниз то же расстояние было пройдено за девять часов. Джоша мы встретили между первым и вторым лагерями. Он справился о моем здоровье, а затем продолжил восхождение в ПБЛ, крикнув нам вслед, что мы увидимся через несколько дней.

А Холли мало того, что сама несла свой рюкзак вниз, так еще и прибежала в базовый лагерь на полчаса раньше. Никогда нельзя заранее сказать, кого гора пустит, а кого нет.

Письма из дома

В ПЕРВУЮ НОЧЬ ПОСЛЕ ВОЗВРАЩЕНИЯ в базовый лагерь я проспал пятнадцать часов подряд.

Проснувшись, я почувствовал себя так хорошо, как еще ни разу в жизни. Казалось, мне ничего не стоит вот прямо сейчас отправиться хорошенько пробежаться да полазать, и море мне по колено! Вместо этого я пошел в столовую и съел какую-то уйму еды, наверное, килограммов пять.

Появилась доктор Кригер и, дав мне проглотить последнюю тарелку, отвела в медпункт. Осмотрев горло, она сказала, что дела идут на поправку, но что я должен принимать антибиотики еще неделю, дабы убить заразу с гарантией.

Потом я пошел в штаб, где меня поздравили с подъемом в ПБЛ и вручили пакет писем из дома. В пакете была открытка от Рольфа, два письма от мамы и пять толстенных писем от Паулы и Патрисии. Все конверты были мятые, замасленные и грязные. Я посмотрел на штампы — письма побывали в офисе Джоша в Чиангмае, потом отправились в Катманду, а оттуда, видимо, на грузовике, попали сюда, на гору.

Взяв в руки конверты, я чуть не заплакал от стыда. Я же ни минуты не вспоминал про родных с того самого мира, что попал в базовый лагерь! Но мне стало еще хуже, когда я немного подумал. А подумал я вот о чем: раз эти письма попали в базовый лагерь, значит, хотя бы несколько других писем — а именно тех, что я писал папе, когда был маленький, — тоже непременно попали сюда.

И папа, значит, точь-в-точь как я, зашел в такую же палатку и вышел оттуда с пакетом писем, среди которых было и письмо от его собственного сына.

Я так рассвирепел, что захотел бегом подняться в ПБЛ и немедленно начистить ему харюшку. Но поскольку в реальности это было сделать невозможно, я решил закончить Блокнот № 1 (тот самый, что у вас в руках) и отослать его маме вместо длинного письма. Я сказал себе, что уж точно не стану забывать о родных, как это сделал Джош. А заодно выполню задание Винсента.

На следующее утро я снова пошел в столовую, думая подкрепиться перед тем, как засесть за блокнот, — и заметил, что там нет Сунджо.

— Парнишке плохо, — сказал мне повар.

Я налил полный термос чая и пошел к Сунджо в палатку. Он лежал, завернувшись в спальник, что твоя бабочка в коконе, и только голова торчала наружу.

— Не стоило тебе приходить, — прохрипел он, но меня не обманешь: было ясно, что он очень рад меня видеть.

Глаза у него были красные и ввалившиеся. И еще казалось, что за то время, что я его не видел, он потерял килограмм пять — впрочем, может, это эффект от синего света в нейлоновой палатке.

Я налил ему чаю.

— Не стоило тебе приходить, — повторил он.

— Иди вон, — отмахнулся я. — Мы с тобой за прошедшие недели обменялись всеми возможными микроорганизмами. Так что твоей заразой я уже болел.

Я поднес чашку к его губам, надеясь, что это в самом деле так.

— Через несколько дней я поправлюсь.

Сейчас в это было сложно поверить, но я ему сказал, что так оно и будет.

Покинув Сунджо, я пошел в медпункт. Неясно, полагается ли доктору Кригер по штату лечить поварят, но даже если не полагается, я решил, что сумею ее уговорить.

Она что-то набирала на ноутбуке, но отложила его, когда я вошел.

— Как ты себя чувствуешь?

— Я в порядке, а вот за Сунджо мне боязно.

Она велела мне открыть рот и посветила туда фонариком.

— Воспаление почти прошло, — сказала она, — но продолжай принимать антибиотики, особенно если ты и дальше намерен ходить