В Ларисиных очках блеснуло недоумение, да он и сам не знал, вполне ли серьезно он говорит.

Публика на выставке передвигалась и разговаривала с осторожностью, опасаясь что-нибудь сморозить; свободнее всего себя чувствовали наиболее и наименее сведущие. Но и художники с маленькими табличками – именами – на лацканах тоже были сдержанно взволнованны и горды друг другом. Олег почувствовал смутную зависть, забыв, что человеческие дела ниже его критериев.

Из бородатых группок посвященных доносилось: «чувство холста», «мера наполнения холста», «пластическая организация холста», «чувство города» и «душа города»; наиболее агрессивные из непосвященных пытались потешаться.

– Искусство должно быть нам понятно, – гневались две тетки, по виду его коллеги, бухгалтерши.

– И квантовая механика обязана сделаться вам понятной? – визгливо возражал словно от злости высохший парень – все это по поводу совершенно традиционного натюрморта в духе «Бубнового валета», какие висят по всей стране от финских хладных скал до пламенной Колхиды. Наверняка в Русском музее тетки и не вспомнили бы, что искусство им что-то должно. Но и сам Олег тоже плохо понимал, в результате каких душевных мук может появиться на свет белый круг на синем фоне. А что искусство должно являться на свет в результате душевных мук, – это была аксиома.

Все это уже было, говорил он Ларисе, «Бубновый валет», «Голубая роза», Кандинский, Малевич, немецкие экспрессионисты – и не врал. Но вместе с тем он чувствовал, что стоит ему распуститься, всмотреться внимательнее – и его понесет туда, в мир этих холстов. В одном этот мир чрезвычайно густ, чем-то кишит даже безжалостно замешенная темнота, – художник возил кистью, как бритвенным помазком. Мир другого ужасно пуст, в нем мало предметов, а в них мало подробностей – над пустынями улиц, вдоль которых покачнулись друг от друга пустыни фасадов, над пустынями крыш пустая луна. А вот дымка, как метель, завивается кругами, туда, к луне, и никак не выйти к ней, а вот неясная фигура скользнула под мост, и круги все быстрее, все шире, и занимается дыхание, и все никак не выйти, не выйти к луне…

Уфф! Хочется потрясти головой.

Да, он уже видел и пустой мир, и треснувший, разошедшийся зигзагами, и туманный, с оскаленными лицами прохожих, – но все равно действует, стоит только потерять бдительность. Наверно, он не имеет права судить, раз он такой внушаемый. И, может быть, так писать – после выучки, конечно, – способны сотни тысяч, а у здешних просто хватило смелости или там апломба, чтобы выставиться, – как можно оценить, если выставились не все? А если выставятся все, а их окажется сто тысяч? Тоже будет невозможно разобраться. Потом, перед признанной картиной ощущаешь чувство единства с другими ее почитателями, – радуешься, что и ты разбираешься не хуже их. И не боишься размякнуть впустую, – по крайней мере, не один окажешься в дураках.

Здешние же картины смотришь в одиночестве.

– А этот портрет? – почтительно спрашивала Лариса (не так уж плохо быть чьим-то экспонатом – это склоняет коллекционера придавать тебе повышенную ценность).

– Такое мироощущение уже воссоздавалось экспрессионистами. Что такое прежний портрет? В центре – человек, остальное неважно. А тут, видишь: какое-то коловращение вещей и событий, и где-то внизу затерялось маленькое беспомощное личико.

Потолкались у «Книги отзывов» за спинами пишущих. «Нужно больше добра, света, открытой души». «Очень интересно, большое спасибо организаторам и художникам». «Такие картины нужно смотреть перед Исповедью. Как трудно Духу вырваться из мрака. Но я верю, что мы заслужили этот Ужас». «Молодцы ребята! Я сам занимаюсь абстракцией, но у нас в Ростове такого не выставишь». «Старье! Обноски Пикассо, Малевича и Кандинского. И немецких экспрессионистов!»«Зрителя надо бить по морде, а не лизать ему задницу, приобщая к «художественным ценностям XX века». Ваша мазня годится только на подтирки в сортире при музее Гугенгейма».

На обсуждении Олег снова почувствовал зависть к сплотившимся художникам, горделиво поглядывающим на столпившихся в тесном зальчике филистеров – сплотившиеся против столпившихся. Многие художники были его возраста, а уже нашли собственное дело… Один за другим они подсаживались к столу на эстраде, напористо склонялись к микрофону, – микрофон на трибуне обломился и повис на стебельке от первого же сильного выражения: «Обсуждение не должно превращаться в судилище над художниками!»

Но много выступало и рядовой публики. Что заставляло их ждать очереди, взбираться на трибуну, чтобы отчитаться перед сотней незнакомых людей, что им понравился Иванов и не понравился Петров? Да то же самое, если честно, чего не хватает ему самому, – хотят интереса к себе.

Человек битый час торчит в духоте, чтобы объявить:

– После ваших картин хочется на воздух.

Жеманное:

– Нужно не искать поэзию, а быть поэзией.

Вдохновенное:

– Творческая воля художника одухотворяет будничность.

Деловое:

– Мы выходим из живописной фольклорной стихии, сейчас на ковриках деревенских бабушек используются мотивы Брака.

– Наши картины не подавляют зрителя, как признанные шедевры, а создают у него возвышенное чувство, что и он может не хуже.

– Без правильно организованной рекламы сведения о выставке распространялись в виде слухов – отсюда атмосфера какой-то скандальности, что отразилось, в частности, на книге отзывов. Послушайте, например: «Я человек простой, проникнутый портяночным духом. Я бы этим художникам от слова «худо» посоветовал пойти к нам на «элмэзэ» постоять у станка. Может, лучше получится. Не можешь – не тужься. А тетку Игольникову надо бить ее автопортретом по портрету». На правильно организованную выставку такой хулиган просто не пойдет, это ему скучно.

Отзыв развеселил публику, так что она по инерции смеялась уже и «сочным краскам», и «обнаженному реализму». И лица художников становились все горделивее и ласковее друг к другу, – у большинства нормальные интеллигентные лица, только некоторые зачем-то пустились в волосатость, давая дополнительные поводы для попреков, что им главное любым способом выделиться из толпы. Не знают, бедняги, что победить можно только результатом, а не волосатостью.

Не хотелось уходить – терять смутную идиотскую надежду, что как-то можно будет остаться среди этих людей, которые стали бы гордиться и им тоже.

– Знаешь, что во всем этом самое грустное? – внезапно дошло до него. – Это позавчерашний день, а мы спорим, будто это Бог знает какое новаторство. Советская власть превратила нас в захолустье. Даже не во власти дело, не в идиотском марксизме-ленинизме, просто победили неотесанные, бездарные люди. А они при любом строе ненавидят то, что им недоступно.

По настороженному отблеску Ларисиных очков он понял, что впал в неприличную патетику, и сделал вид, что подавляет зевок. А про себя внезапно поразился, что главный порок социализма, расточительность (все общее, ничего не жалко), – отчасти и достоинство: не жалко отваливать и на всяческое творчество. Он и отваливает на науку, на культуру атомные бабки, но выводит в начальство тупиц, которым ненавистны наука и культура, – как же так получается?.. Может, нужно бороться не с социализмом, а с тупицами?