– Не опухкайте, пожалухта. Хпахибо, хпахибо, – у него не хватало двух передних зубов.

– Не опускал ничего, а сдачу собирает! – громко сказал разоблачающий женский голос.

– Как не опухкал – я опухкал.

Олег машинально прислушивался к перебранке в силу одного из обретенных в счетоводстве условных рефлексов, жертвой которого и пал парень в растянутом свитере: Олег выискивал хулиганство, чтобы его пресечь. Женщина верещала скандально, как торговка, алкаш жал на благородное недоумение.

– Вы ничего не опускали – я следила за вами с самого начала! Выходите из троллейбуса!

Алкаш (грозно):

– Мне выходить из троллейбуха?

– Да, вам.

Еще грознее:

– Ну хорошо! Я выйду!

Олега передернуло: чем бедняга утешается – сдается с грозным видом.

– Я опустил за него! Видите, мой полтинник! – настоящей уверенности в его голосе не было – одна петушистость.

– Поняли? – среагировал алкаш. – Вот, мой друг опухтил, а я хобираю, вот!

Стоявший перед Олегом статный брюнет в светлокоричневой дубленке, но без шапки насмешливо оглянулся на него, на миг они замерли и – изобразив радостное изумление – поспешно сунули друг другу руки и внезапно напряглись, сцепившись, будто мерялись силой, – троллейбус тормознул, и нужно было срочно образовать жесткую систему на четырех ногах.

Это был Боярский.

– Может, выйдем, поговорим?

Алкаш понял эти слова совершенно превратно и грозно предупредил Боярского:

– Вы к моему другу лучше не прихтавайте, точно говорю: не прихтавайте!

– Все в порядке, – улыбнулся ему Олег. – Будь здоров! Смотри, сдачу всю собери!

– Не бехпокойхя, хоберу!

– Ну и дружки у тебя, – усмехнулся Грузо (он снова вернулся к подбритым усикам) и докончил уже на тротуаре: – Занимаешься частной благотворительностью?

– Да нет, просто жалко стало. Ты видел, какие у него руки?

– А что? Пару раз за зубило подержался? Ты все изображаешь кающегося дворянина?

– А ты торгаша? Дубленкой обзавелся…

– Этот твой несчастненький – ты спроси, где его мать, где дети… Тебя твоя святая русская литература научила сострадать босым труженикам, хотя сегодня всех обуть раз плюнуть. Но твои пророки учили только сострадать, а не работать.

– Может, зайдем, обмоем встречу? – как раз проходили мимо шашлычной.

Официант – курчавый брюнет в золотых очках на орлином носу, на вид куда более ученый, чем Олег, и менее кавказец, чем Боярский, говорил, тем не менее, с сильным акцентом:

– Есть ба`стурма, ша`шлик – но куши́ть можно́о черэ`з соро́к ми́нут.

– А нам надо па`бистрее, да`рагой, – спокойно улыбнувшись, сказал Боярский, без церемоний осматривая брюнета с головы до ног.

– Ну, я попробую тогда, потороплю, – в неожиданном смущении брюнет даже растерял кавказский акцент.

Черт возьми, неужто и вправду уверенность может двигать горами, если иметь ее с горчичное зерно?

Боярский только пригубил, а Олег сразу засадил по старой памяти. Грузо, кажется, что-то почувствовал.

– Ты чего кислый – у Обломова ведь работаешь.

– Да, счетоводом.

– И что? Ты же все равно в большом деле участвуешь? Развиваешь русскую науку.

– Ты меня с Моховым не путаешь, Котинька?

– Может, и путаю. Как вас разберешь – одни меня в задницу в речфлот засовывают, другие тех, кто засовывает, боготворят… Там такое убожество, приращение функции через сумму модулей оценивают. Защищу диплом и в Америчку рвану. Погляжу на настоящую Аляску, на настоящий Юкон… На Массачусетский технологический институт. Поживу в отеле «Парамаунт» – не одному ж там Баранову ошиваться. А там в двух шагах Таймс-Сквер, перекресток мира, каждый день полмиллиона пипла… Виски, кока-кола – рекламы с десятиэтажный дом. Прошвырнусь по настоящему Броду… Помнишь гимн нашего детства? Ходят все по Броду и жуют чингам, и бара-бара-барают стильных дам.

Кот куражился, но в его ястребиных глазах цвета черной крови светилась и жажда сочувствия, и готовность презрительно отвергнуть это сочувствие.

Внезапно перед Олегом возникло продолговатое стальное блюдо с коротеньким шашлычком, и он, не сводя глаз с Боярского, стащил зубами крайний кусок, обжегшись об обнаженный кончик торчавшей из него вязальной спицы, и принялся жевать так усердно, что Грузо, помедлив, тоже принялся за свой шашлычок. Они жевали, чокались, выпивали, снова наливали, снова жевали, покуда наконец пятисотграммовый графинчик не был опустошен, а томатный соус тщательно вытерт хлебными корками. Только тогда, когда прятаться сделалось больше не во что, Олег наконец решился сказать, что он на самом деле думает:

– Костя, не делай этого, ты там окажешься оторванным от Истории.

– И что? И почему это в Америке нет истории?

– Она-то есть, но ты не будешь в ней участвовать. Ты выпадешь из Большого Потока, сделаешься маленьким. Тебе придется жить для себя и исчезнуть вместе с собой, – Олегу было совестно, оглашать столь выспреннюю правду – но ведь правду же!

И он до бесстыдства пламенно вглядывался в огненные глаза Боярского, потому что его нужно было любой ценой спасать от его гордыни. Да, унижение снести нелегко, он и сам из-за этого много чего успел наворотить, но все-таки последней глупости он не сделал – не ушел от Обломова, от Истории…

Боярский, казалось, все понимал, он посерьезнел и погрустнел.

– Ты думаешь, я здесь не исчезну вместе с собой? – и внезапно что-то обрубил: – Ладно, сытый голодного не разумеет.

И прихлопнул о столик мятой полусотенной, похоже, еще заполярной.

– Я плачу. Не спорь, евреи славятся широтой натуры. Не хочешь послушать Сундука? Ну, ты оторвался от нашей неньки Америки! Русский рок – Америка у нас дома. Пока что в подвале. В общаге на Новоизмайловском, там у меня кореш. Вместе когда-то хипповали. Ты что, не слышал про «Пищу богов»?

– А, «Пища богов»! Видел в «Комсомолке», дискутировали искусствоведша и мент – невозможно было понять, кто искусствоведша и кто мент. Да, хочу, хочу!

Они уже стояли на зимней улице, и Олег рвался к «Пище богов», как гусар к цыганам.

Боярский и бомбиле в видавших виды «Жигулях» заплатил сам. Заплатил так щедро, что мрачный водила согласился его подождать – Грузо куда-то спешил.

В общежитском вестибюле – так повеяло утраченным студенческим раем… – красного толстого парня восточного вида у доски объявлений отчитывал другой парень, высокий и худой, видимо, студсоветчик.

– Ну что, Султанов? Тебя уже один раз выселять собирались – мало тебе? Чего тебе в комнате-то своей не пьется?