Солнце ослепило, и я зажмурился, прикрыв на мгновение глаза…

– Нет игры, – выплачиваю анте[10], собираю карты. Шафл, новые ставки, новая раздача.

И вдруг замираю, накрытый внезапным пониманием.

Я никуда не ушел.

2. ОНА

Ветер утаскивает последнее тепло из-под куцего тряпочного пуховика.

Затянутое сумрачной дымкой облаков небо грозно висит над городом, и оттуда сыпется какая-то мелкая сволочная мука: не разберешь, дождь это или снег. Пакеты примерзают к пальцам, и кажется, существовать друг без друга они больше не смогут.

Сказать, что на улице холодно, все равно что тактично промолчать. На улице стыло, мерзко и душевынимающе. Как же я ненавижу холод, сил нет!

К остановке подходит промоутер с пачкой разноцветных флаеров. При взгляде на него в глубине просыпается зависть: он-то небось не мерзнет, вон он в какой дубленке и в шапке, и шарфом обмотан так, словно его бабушка в дорогу провожала. Может, и провожала. У некоторых, говорят, и правда бывают нормальные бабушки.

Шарфоносец медленно приближается, предлагая свои листовки, но хмурый народ нервно отмахивается – не до тебя, мол. Промоутер бредет так понуро, втянув голову в плечи, что мне сразу становится стыдно за свои мимолетные мысли. Вот тоже, нашла кому завидовать. Человеку, согласившемуся на такую собачью работу, только посочувствовать можно. Я-то что? Зайду сейчас в автобус, потом десять минут бодрым рысаком, и я дома. А ему тут весь день торчать. Ну или какой там у них план выполнения по раздачам.

Пока мои мысли кардинально меняют направление, то же самое делает и парень: не дойдя до меня, разворачивается и идет обратно. Ну вот еще. Я тут как раз прониклась к нему всей душой, а он…

– Молодой человек!

Собственно, определение вышло весьма условным, потому что из-за шарфа подтвердить его было бы затруднительно. Но примем за данность все-таки, что он человек, а молодым всяко приятнее зваться, чем старым, стало быть…

Он оборачивается.

– Дайте мне одну эту вашу… штуку.

Неизвестно, кто удивляется моей просьбе больше: он сам или толпа на остановке. Ближайшие ко мне бабки начинают чего-то недовольно бубнить, но, к счастью, в этот момент подходит троллейбус, и, позабыв обо мне, они бодро мчат завоевывать новую цель.

– Возьмите две, – предлагает промоутер, незаметно подкравшись поближе.

– Давайте-давайте, – на горизонте маячит моя маршрутка, и нужно срочно менять дислокацию. – Суйте прямо в пакет, и поскорее.

Его глаза сужаются, и от уголков к вискам бегут морщинки. Шарф надежно прячет улыбку, но глаза те еще сволочи – так и норовят выдать все, что у тебя на душе.

«Да черт с ним и его глазами», – думаю я, протискиваясь поближе к обочине, на которой уже сбилась стая оставшихся от троллейбуса бабок. Ну вот, теперь еще полчаса с пакетами стоя колбаситься.

– Обязательно позвоните нам! – кричит промоутер вслед.

– Угу, – бурчу я и тут же забываю о нем, потому что подъезжает маршрутка.

* * *

– Мамуль, ты дома?

– Ага, – печально из кухни.

Понятно. Значит, еще один бесполезный день.

Все, чем занята в последнее время мама, – беготней по всевозможным инстанциям, благотворительным фондам и частным меценатам в попытках раздобыть денег на лечение моей младшей сестренки. У нее тяжелое генетическое заболевание, и единственное, что может помочь, – трансплантация костного мозга в одной из клиник Израиля.

Но денег на нее нужно так много, а желающих помочь выходцам из ближайшего зарубежья так мало, что все мамины усилия кажутся бессмысленными. Все, что ей удалось за полтора года, – насобирать немалую сумму на определение донорства и с горем пополам платить за стационар. Но она не сдается, не теряет надежду. Потому что потерять ее равносильно потере ребенка. Правда, есть и хорошие новости – оказалось, что она сама является почти стопроцентным донором для сестренки, а значит, шансы на успех операции очень большие. Но увы, шансов на саму операцию с каждым днем все меньше.

Моей же зарплаты кассира едва хватает на еду и квартиру. Так и живем.

Я натягиваю улыбку и, тщательно удерживая ее, вваливаюсь в кухню.

– Смотри, что принесла, – хвастаюсь, с грохотом роняя пакеты. – По списанию за полцены отдали. А что, хорошая курица, в заморозке-то что ей будет, да?

– Угу, – соглашается мама, звякая чайной ложечкой.

Понятно, что ей не до курицы.

– Что, опять пусто?

Сажусь напротив, разминая застывшие пальцы.

– Кому мы нужны без гражданства, – угрюмо говорит мама. – Все фонды работают только со своими детьми. Максимум, что предлагают, – помочь провести операцию здесь.

Я дую в ладони, чувствуя, как начинает циркулировать кровь. Пальцы ломит, и я кусаю губу.

– Ну… Может… Мам, может, попробовать? Какие у нас еще варианты?

Она в упор смотрит на меня. Глаза красные, воспаленные. Когда она в последний раз высыпалась?

– Аля! Моя дочь не подопытный кролик. Ты знаешь, что процент успешных операций здесь гораздо, ГОРАЗДО ниже, чем в том же Израиле. Мы не можем так рисковать, понимаешь?!

Она сама не замечает, как начинает кричать, но, черт, я хорошо понимаю, что кричит она не на меня, а на себя саму. Что все эти диалоги она непрестанно ведет в своей голове, день за днем доказывая, убеждая, не соглашаясь. Потому что при любом раскладе винить будет только себя. Такой уж она человек.

– Конечно понимаю, мамуль. Конечно я понимаю. Мы найдем эти деньги, обязательно. У меня предчувствие, а ты же знаешь, я ведьма.

Обнимаю ее, улыбаюсь, глажу по голове. Ведьмой меня называли в родном селе, откуда мы с мамой и Юлькой сбежали в другую страну, сверкая пятками, когда умер отец. Но только сбежать мало, очень мало. Нужно еще доказать, что заслуживаешь спокойную жизнь.

– Ведьма моя, – мама прижимается ко мне и со смешком обхватывает руками. – Наколдуй нам, ведьма, богатого мецената. Чтоб так: раз – и всю сумму пожертвовал.

– Я постараюсь, – говорю серьезно. – Обязательно постараюсь, мам, и обязательно именно такого.

Она смеется, и смех уже звучит гораздо искренней. Значит, я еще не растеряла хватку и на маму моего настроения пока хватает.

– А это что у тебя? – кивает в сторону.

– Где? – оглядываюсь и вижу яркие флаеры, выпавшие из пакета. На них черноволосый парень в жилетке и бабочке с хитрым прищуром стоит за игральным столом, делая приглашающий жест. А наверху большими буквами: «КАЗИНО „ПОСЛЕДНИЙ ШАНС“».

– Я надеюсь, ты на игру не подсела? – подозрительно спрашивает мама.

– Конечно же нет, – говорю, поднимая флаер. – Мальчишка на остановке всучил.

– Ну и хорошо, а то этого нам еще не хватало. – Мама встает и лезет в холодильник за кастрюлей. – Раздевайся, сейчас ужинать будем.

– Угу, – я разглядываю флаер с обратной стороны. Там много всякой рекламной ерунды, но особенно впечатляюще выглядит мелкая надпись внизу: «Мы можем решить все ваши проблемы».

«Весьма заманчиво, – думаю я. – И если бы все было так просто».

* * *

«Мы уже думали, что опустились на самое дно, и тут снизу постучали».

Слоган, достойный «Русского радио», крутится в голове на бесконечном повторе, пока я бреду, не глядя по сторонам, загребая ботинками последнюю зимнюю кашу. В ботинках давно сыро и холодно, но даже это не отвлекает меня от единственной навязчивой мысли: «И что теперь?»

Меня уволили. В магазине в последнее время участились недостачи, а кто же еще может залезть в кассу, кроме меня, «чучмички»? Ясное дело – никто, и разбираться тут нечего.

Выставили восвояси без выходного пособия и пригрозили написать заявление, если буду устраивать бучу. Я-то устроить могла, и легко, но что толку? И без того всем хорошо известно, что деньги таскала не я, а хозяйский сынок, но в этой борьбе у нас явно разные весовые категории, а значит, победа мне и не светит.

И что теперь?

«Что, – нервно дергаю головой, гоня прочь тупую безнадегу, – найду новую работу, что же еще».

«Как будто для тебя это будет так просто», – хмыкает внутренний голос.

И он, как всегда, прав. Работа в том магазине подходила мне идеально. Более-менее нормальная зарплата и график, позволяющий помогать маме с Юлькой, и еще продукты со скидкой. Пусть практически просроченные, но все-таки…

Что я найду равноценное?

Глаза начинает щипать, и я злобно дышу, уткнувшись в воротник пуховика, не давая волю слезам. Вот еще! Нашла из-за чего рыдать.

Ветер помогает: дует в лицо, и текущие слезы вполне можно списать на него. Заталкиваю руки поглубже в карманы и ускоряю шаг. Пальцы вдруг нащупывают за порванной подкладкой что-то бумажное, хрустящее, отдающее надеждой. Я почти поддаюсь ей, почти верю, что и правда когда-то