– Все дело в женщине-младенце, – прошептал я, не уверенный в своем праве открывать тайну Квинну, сообщать ему, что я видел ее ребенка-монстра. – С кукольным личиком. Зачем нам теперь делать из этого секрет?

– Можешь рассказать ему все, что захочешь. – Мона старалась не расплакаться. – Господи, Я… Я… Я найду их! Если ей известно, где они, если она скрывала от меня…

Квинн наблюдал за нами и не вмешивался. Когда-то давно Мона рассказала ему о том, что родила, но была вынуждена расстаться с ребенком. Она говорила об этом ребенке как о мутанте, но так и не объяснила природу его мутации.

Во время Обряда Тьмы я увидел взрослую женщину, в которой определенно было что-то нечеловеческое. Она была явно аномальна, как и мы.

– Не хочешь посвятить нас в эту историю? – мягко спросил я.

– Не сейчас, я еще не готова, нет. – Мона шмыгнула носом. – Слишком тяжело вспоминать об этом.

– Просто я виделся с Роуан Мэйфейр, – сказал я. – Встретился с ней в Обители Таламаски. С ней что-то не так.

– Естественно, с ней что-то не так, – раздраженно подтвердила Мона. – Мне плевать, что с ней случится, когда она увидит меня. Пусть она увидит то, что ее человеческий разум не способен объяснить. Какое мне дело? Я не собираюсь жить с ними, как Квинн живет со своей семьей. Теперь я поняла, что это невозможно. Я не могу жить как Квинн. Мне нужно легальное имя и кое-какие деньги…

– Подумай еще немного, – предложил я. – Не обязательно принимать такое решение прямо сейчас. Сегодня ночью я предпочел отделаться от них, чем сеять сомнения, которые могут их ранить. Это было непросто. Мне хотелось их расспросить, но пришлось сдержаться.

– Откуда такая забота? – спросила Мона.

– Потому что ты и Квинн мне небезразличны, – ответил я. – Разве ты не понимаешь, что я люблю тебя? Я бы не обратил тебя, если бы не любил. Квинн столько рассказывал мне о тебе еще до того, как я тебя увидел, а потом я, конечно, влюбился.

– Мне надо кое-что у них узнать, – сказала она. – Они что-то от меня скрывают, а после этого я найду мою дочь, сама. Но сейчас я просто не могу говорить об этом.

– Твою дочь? – переспросил Квинн.

– Ты говоришь о женщине-младенце, которая…

– Хватит! Не сейчас, – оборвала меня Мона. – Дайте мне подумать!

Поворот на сто восемьдесят градусов.

Мона резко отвернулась от нас и снова уставилась в монитор, а потом принялась барабанить по клавиатуре.

– Какое слово лучше, чем «завещал»?

– Даровал, – ответил я.

Квинн подошел к Моне сзади и, не прерывая ее яростного стука по ни в чем не повинным клавишам, повесил ей на шею камею.

– Ты ведь не пытаешься сделать из нее наследницу тетушки Куин? – спросил я.

Мона продолжала печатать.

– Она – Бессмертная Офелия, – отозвался Квинн, не обращая внимания на мое замечание.

Мы оставили Мону у компьютера, прошли по коридору до дальнего балкона и спустились во двор. Там мы отыскали пару металлических стульев, которыми я, как оказалось, никогда не пользовался, – весьма симпатичные витые стулья Викторианской эпохи. Все мои вещи либо весьма симпатичные, либо бесспорно прекрасные – тут уж я ничего не могу поделать.

В саду нас окружили банановые деревья и ночные цветы. Мелодичное журчание воды в фонтане смешивалось с клекотом компьютерной клавиатуры и шепотом Моны. Я слышал плач оркестров в ночных клубах на рю-Бурбон. При желании я мог бы услышать все звуки этого проклятого города. Небо, затянутое бледно-лиловыми облаками, отражало городские огни.

– Зря ты так думаешь, – сказал Квинн.

Я встряхнулся:

– О чем ты, братишка?

– О том, что я делаю из нее наследницу тетушки Куин, – сказал он. – Как ты не понимаешь? Все, что тетушка хотела отдать, – все эти платья, украшения и прочее, – она уже отдала Жасмин. В банковских ячейках накоплено более чем достаточно для будущей жены Томми и для избранницы Жерома. (Позвольте напомнить: Жером – сын Квинна и Жасмин.) А я позволил Моне унаследовать лишь десятую часть тетушкиных эксклюзивных шелковых платьев. Жасмин в любом случае никогда не станет их носить. Да и на блестящие туфли никто не претендует. Как и на камеи из обыкновенных ракушек.

Если бы тетушка Куин могла знать о том, что со мной произошло, о том, «кем я стал», как мы это деликатно называем; если бы она знала, что Мона теперь со мной, что случилось невозможное и мы вместе, она бы захотела, чтобы я передал ее вещи Моне. Ей понравилось бы, что Мона разгуливает в ее невероятных туфлях.

– Эти платья и туфли делают ее счастливой, – сказал я. – Скорее всего, пока она болела, все ее вещи исчезли.

– Что ты видел, когда проводил Обряд? Что это за женщина-младенец?

– Я видел, что новорожденная дочь Моны была вполне развитой женщиной, монстром в глазах собственной матери. Тем не менее Мона любила плод своего чрева. Заботилась о дочери. Я видел это. А потом она ее потеряла. Все произошло, как она тебе говорила. Дочь ушла от нее.

Квинн был в шоке. Он не уловил ничего подобного в мыслях Моны.

Но Кровь способна открыть тебе то, что никто не хочет знать. Это пугает. И пленяет.

– Это существо действительно было настолько странным и ненормальным? – Квинн отвел взгляд и продолжил: – Помнишь, несколько лет назад я уже рассказывал тебе об этом… Мэйфейры пригласили меня на ужин. Роуан показала мне ферму. Была там какая-то тайна, какая-то темная история клана Мэйфейр. Я понимал это, наблюдая за Роуан – за тем, как она молчит, как думает о чем-то своем. Но я не замечал этого в Майкле. Но даже теперь Мона не желает посвящать нас в эту историю.

– Квинн, ты ведь тоже не собираешься рассказывать ей, почему ты убил Пэтси, – возразил я. – Год за годом мы будем идти дальше и постепенно начнем понимать, что исповедоваться друг перед другом совсем не обязательно, ведь, изливая душу, ты порой заново переживаешь мучительные моменты своей прошлой жизни.

Распахнулась задняя дверь, и по металлической лестнице зацокали каблуки. Мона спускалась вниз, держа в руке две напечатанные страницы.

Она обошла двор по кругу и объявила:

– Боже, я просто влюблена в эти туфли!

Льющийся из окон второго этажа свет делал ее похожей на восковую куклу.

Мона встала перед нами и подняла указательный палец, как делают монахини в школе:

– «Должна признаться, хоть я и существую в этом необыкновенном состоянии всего две ночи, мне стало абсолютно ясно, что природа моей силы и способ существования свидетельствуют об онтологическом превосходстве чувственной философии, которая укореняется во мне, по мере того как я минута за минутой, час за часом продвигаюсь в постижении окружающей меня вселенной и моего личного микрокосма. Это требует от меня немедленного переопределения мистического, которое, как я говорила прежде, заключается в возвышенном и в то же время абсолютно плотском состоянии, сверхъестественном и оргаистическом, что освобождает меня от эпистемологической скованности, когда я пью кровь или смотрю на пламя свечи.