Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Созерцая весь этот постыдный спектакль, я невольно вспомнил пьесу Шекспира и слова Ричарда III, которые он выкрикнул на поле битвы: "Я жизнь свою поставил на кон. Коня! Коня! Корону за коня!"[69] Кровавый тиран, проиграв битву, требовал коня, чтобы продолжить борьбу за престол. Наш же император потребовал вагон, чтобы как можно быстрее ускользнуть с поля боя, где на кону стояла не его, а наши жизни.
Мы надолго расположились неподалеку от Вердена в лагере, разбитом поблизости от местных фортификационных сооружений. Тем временем после сражения при Гравелоте, начало которого нам довелось увидеть, произошла битва при Сен-Прива. Но мы ничего об этом не знали[70]. Никто нам не встретился на дороге, по которой перебрасывали наш полк, и, хотя от тех мест, где разворачивались обе битвы, нас отделяло не более десятка лье, мы так и остались в полном неведении относительно происходивших событий. Знаю только, что мэр Этена получил от императора невероятную депешу такого содержания: "Что вам известно о положении в армии?" Все остальное было покрыто туманом. Например, мы так и не поняли, почему нам ни разу не позволили задать жару неприятелю или хотя бы его потревожить. Непонятно было также, куда подевался маршал Базен, и почему он не доехал до Вердена. То ли он был разбит, то ли остановлен на пути в Верден. Правда, в телеграммах, приходивших из Парижа, говорилось о наших успехах. Но эти телеграммы, написанные с чисто военным благодушием, были составлены в таких таинственных выражениях, что мы невольно испытывали к ним недоверие. Точно так же обстояло дело и с Жомонскими каменоломнями, о которых генерал Паликао вещал с невероятным пафосом[71]. Многим жителям Вердена эти каменоломни хорошо известны. Так вот, все они утверждают, что загнать в них крупные силы пруссаков физически невозможно.
Наконец мы получили приказ покинуть Верден, после чего возобновились уже привычные переходы, которые совершались то вперед, то назад, изнуряя до крайности людей и лошадей. В тот период наш боевой дух был еще достаточно крепок. Мы уже оправились от былых разочарований, и у нас вновь возродилась надежда. Нам казалось, что территорию, по которой мы передвигались в те дни, было совсем не трудно защитить от неприятеля. Тем более что всего лишь в нескольких лье от этих мест находилась деревушка Вальми[72], где в свое время французы наголову разбили пруссаков. Ну а чем мы хуже первых республиканских добровольцев? К тому же Мак-Магон собрал у Шалона вторую армию, и, хотя проигранные сражения сильно испортили репутацию придворных генералов, в маршала все еще продолжали верить, даже несмотря на поражение у Фроэшвиллера. Армия маршала была опрокинута, но не разгромлена. Нам рассказывали крестьяне из коммуны Сен-Мишель, что, когда в их деревне появлялись пруссаки, они первым делом спрашивали: "Где сейчас Мак-Магон? Далеко ли отсюда африканские стрелки?" Маршал внушал противнику страх, и поэтому мы ему доверяли. Кроме того, мы с почтением относились к нашим товарищам, успевшим поучаствовать в боях, потому что они заставили противника себя уважать. Нам все еще не довелось сразиться с врагом, но в этом не было нашей вины. Мы тоже могли бы хорошенько потрепать прусских улан, если бы нас не заткнули в императорский эскорт. Как говорил мой сержант: "Нам слишком везет".
Корпус, в состав которого входил наш полк, находился в Реймсе. Прибыв в расположение корпуса, мы стали свидетелями удручающего зрелища, которое свидетельствовало о поразительном падении дисциплины в нашей армии. Распоясавшиеся солдаты открыто грабили поезда, подвозившие в войска провиант. Все ящики с сухарями, салом, напитками мгновенно опустошались, а те, кто все это разворовал, тайком продавали продукты, и никто даже не пытался их задержать. Более того, солдаты толпились вокруг новоявленных торговцев, а один из моих товарищей купил у них два окорока за двадцать су и перепродал их мне по три франка за каждый. Но дело не ограничивалось ящиками с продовольствием. Разграбили даже офицерские чемоданы и организовали бойкую торговлю украденным личным имуществом. Справедливости ради стоит сказать, что некоторые из этих грабителей в ходе сражения в Фроэшвиллере остались без своих вещевых мешков, и за три недели отступления в грязи и пыли, под непрерывным дождем, они не имели возможности ни разу переменить белье. Но разве это может служить оправданием? Конечно, нет. Однако в армию идут не одни только ангелы, и надо понимать, что, когда в войска проникает деморализация, нельзя долго держать людей в таких условиях, в которых у них пробуждаются низменные инстинкты.
Но если в Рейнской армии встречались лишь отдельные случаи неповиновения, свидетельствовавшие о падении дисциплины, то в Шалонской армии я стал свидетелем ситуации, говорившей о полной утрате всякой дисциплины.
Конечно, в старых кадровых полках, таких, как наш, и тем более в полках морской пехоты, отличавшихся на марше особым спокойствием и дисциплиной, солдаты и офицеры по-прежнему соблюдали все установленные правила, зато в так называемых маршевых полках, этом прискорбном изобретении генерала Паликао[73], творилось нечто невообразимое.
Проходя мимо постоялых дворов и харчевен, расположенных вдоль дороги, мы часто видели солдат, сидевших за столами. Откуда они взялись? Куда они направлялись? Никого это не волновало. Они сидели, сколько хотели, и напивались до свинского состояния.
Однажды, находясь в окрестностях Вузьера, мы оказались в небольшой деревне, и, проходя мимо местной харчевни, наткнулись на группу солдат разных родов войск — зуавов, пехотинцев, стрелков, кирасир, которые пьянствовали, сидя за одним столом. Мы шли колонной, и они принялись осыпать нас насмешками.
— Куда идут эти попугаи с красными и синими перьями?
— Хватит вам надрываться, оставайтесь с нами!
— Я побывал в Фроэшвиллере и с меня достаточно. Ни за что туда не вернусь.
Нас под командой Франческаса послали вправить им мозги.
— Сейчас вы у меня получите! — воскликнул Франческас.
Он соскочил с лошади, схватил за горло здоровенного кирасира, кричавшего громче других, и, держа его на вытянутой руке, столкнул в придорожную канаву, полную воды и навозной жижи.
Пьянствовавших солдат было вполовину больше, чем нас. Они сделали вид, что собираются защитить своего товарища, но не осмелились устроить драку и удовлетворились тем, что проводили нас похабной песней. Все это видели местные крестьяне, которые приветствовали нас аплодисментами. Многие крестьяне жаловались, что французские солдаты грабят их, а некоторые даже говорили, что от пруссаков было бы меньше вреда, чем от французов, и они были правы, как ни грустно это признавать. Но
