И вдруг крышка пошла вверх, отвалив гробовой камень. Мгновение — и Соколов, возвысившись над люком, полной грудью втянул свежий морозный воздух.

Второй вылезла Аглая, затем смотритель.

Когда подымался грузный Павловский, лестница с жутким грохотом обрушилась на вековые камни. Снизу послышался сдавленный стон:

— Ой, ногу придавил!

Соколов все же вытянул за руки медика, поставил на ноги: он был вполне невредим и мог самостоятельно передвигаться.

Сыщик произнес:

— Со вторым рождением! Постарайтесь грешить меньше, добра делать больше. — Обратился к смотрителю: — Раб Божий, проводи нас с этой девицей в свою каморку, согрей чаю. Примешь рюмку-другую для храбрости и с доктором Павловским опять спустишься в склеп и поможешь сделать то дело, ради которого мы явились к тебе.

— А как же мы спустимся? Лесенка того…

— Учить надо? Стремянку притащишь. А то и так спущу — за уши, как зайца.

У гения сыска настроение было самым прекрасным. Только очень хотелось есть.

Соколов выскочил наружу. Кругом царила божественная лунная ночь и кладбищенская тишина.

В эти первые мгновения свободы необыкновенно радостно было созерцать над головой мелкие хрусталинки звезд в бездонном стывшем небе, силуэты каменных надгробий и крестов, снежно-сахарные сугробы, мохнатые сосны, чернеющие на белом фоне, — весь этот изумительный, созданный Божественным Промыслом мир.

Соколов прошелся по тропинке вперед — до самой ограды, вернулся обратно — след злодея простыл.

Вся компания направилась к домику смотрителя.

Чай был приготовлен, а Павловский и смотритель — этот после некоторых уговоров и подношения на поправление организма — «зелененькой» — пошли брать внутренности умершего купца Фонарева для лабораторного исследования. Не забыли прихватить лом: «Чтобы сдвинуть крышку с саркофага и… на всякий случай».

Аглая с наслаждением пила крепкий чай с конфетами и с нескрываемой нежностью глядела на красавца атлета.

Соколов взял девицу за щеки, поднял ее лицо и медленно произнес:

— Ты хочешь, чтобы Калугин тебя прикончил?

Девица отчаянно замотала головой:

— Спаси господи!

— Тогда должна про него все честно рассказать мне.

— Да, да, я вам обещала… Он меня хотел убить, а вы спасли, — как не рассказать!

— Всей своей жизнью я вам обязана, — повторила Аглая. Она ласково глядела на сыщика. — С чего все началось? Перед Пасхой я зашла в магазин белья Кандыриных, что в Верхних торговых рядах. Выбираю себе сорочку денную мадеполамовую за два с полтиной, а тут ко мне привязался какой-то щеголь с усиками.

Это был Калугин. Наговорил льстивых слов и назначил свидание. Тайком от отца побежала к нему. Ничего похожего в моей жизни не было, а девичье сердечко глупое, доверчивое, все к любви тянется.

Правду сказать, Калугин галантным был. Он носил мне конфеты шоколадные в коробках, водил в кино и в цирк на Цветном бульваре.

Я влюбилась и продолжала от отца на свидания тайком бегать. — Вздохнула. — Вот Господь, видать, и наказал мой тяжкий грех… А Калугин все про меня расспрашивал.

Я, глупышка, по простоте все ему рассказала — и про то, что без мамочки любимой расту, что нет у меня сестренок и братишек, и про отцовское завещание — одна у него наследница.

Калугин мне откровенно заявляет: моя, мол, невеста Трещалина — голь перекатная, и я о ней так думаю, что по своей бедности она мне вовсе не пара. Вот вы, Аглая, и собой пригожи, и наследница.

Пригласил Калугин меня на качели в Александров сад, а на прогулке опять пытать начал: как, мол, папаша мой, точно ли мне все отписал по завещанию, не обманет ли, не передумает в чужую пользу? Я в ответ: к чему об этом мыслить? Пусть батюшка до ста годов живет, а я смерти ему никак не желаю.

Калугин вновь стал возле меня виться, водить на карусели да по магазинам, пудру и помаду дарил. Я интересуюсь: «А как же невеста обрученная? Не сердится, что вы ее покинули?» Он отвечает: «Бегает за мной, ровно собачка, обещала глаза мне кислотой выжечь, да только я вперед ей предел поставлю!»

Я как услыхала, мне аж страшно сделалось, и об том мы больше не толковали.

Аглая надолго замолчала, опустив голову. Плечи ее вдруг затряслись, девица начала всхлипывать.

Соколов налил ей ликерную рюмочку наливки, она выпила, успокоилась.

Сыщик ласково погладил девицу по спине и спросил:

— Вот ты говоришь, что он Трещалину убил. А почему у тебя такая уверенность?

— Дело ясное, как божий день. Калугин, словно жених нареченный, стал ко мне домой запросто ходить, шоколад приносил, с покойным батюшкой я его познакомила, и он за наш стол садился. Очень Калугин к батюшке подольщался, слова облыжные, сладкие говорил, в карты нарочно проигрывал. Батюшка меня любил, жалел, говорит: «Коли люб он тебе, пусть сватов засылает, противиться не стану!»

Только, Аполлинарий Николаевич, признаюсь: что-то словно душе говорило, что он человек с изъяном. И вот однажды приметила я, что Калугин пришел какой-то балухманный, не в своей тарелке, отвечает невпопад и все спрашивает: «Обед нынче будет? А Павел Иванович за стол сядет?» Сели втроем за стол, отобедали, наливки домашней выпили. Когда дело до чая дошло, то Калугин с места вскочил, говорит: «Человек я из ресторана и чай завариваю замечательно. Так что нынче я за вами поухаживаю, пусть Аглаюшка покоем насладится!»

А он уже как свой в доме человек, знал, где посуда стоит, и вообще что к чему. Вынул стаканы граненые с подстаканниками из шкафа и на кухню побежал, из самовара разливать.

— А что, самовар вы не на стол обеденный ставите? — спросил Соколов.

— Чтобы не два самовара сразу ставить, завели мы большой, ведерный. Из лавки батюшкиной, что у нас на первом этаже, приказчики присылают за чаем мальчика, который на побегушках. Мальчик наливает в стаканы и вниз носит. Так этот самовар мы для удобства на кухне у себя держим, а как вскипит, так в пол палкой стучим: готов, мол. Знак такой у нас.

— И что Калугин?

— Принес три стакана, первому батюшке поставил: «Согрейте организм, Павел Иванович!» А батюшка пьет и говорит: «Что-то нынче вода железом отдает?» А Калугин ему в ответ: «Это, говорит, Павел Иванович, у вас вроде как во рту. А что касательно железа, то доктора говорят, что для человеческого организма очень оно полезно, крепче от него делается». Чай выпили, да вскоре у батюшки страшная рвота началась, понос открылся. Калугин говорит: «Побегу за доктором, у меня есть самый хороший по желудку, пусть клистир поставит!» Я ему рубль на извозчика срочности ради дала и пятерку для доктора. А Калугин, проходимец, исчез на два часа. Батюшке все хуже и хуже. Наконец, ухажер мой треклятый привез нетрезвого забулдыгу — пахло от него за версту и на ногах он непрочно шатался, а батюшка к тому времени совсем ослабел. Забулдыга давал какие-то капли, промывания не делал, а к полночи батюшка Павел Иванович в страшных судорогах дух испустил.