посреди ночи, нет никаких блокнотов и подсчетов галочек. Есть только прохладный воздух, шорох под ногами и лучи света.

Блуждающие мысли приходили и уходили, одна рождалась из другой, как мыльные пузыри. В какой-то момент я посмотрел на эту цепочку и попробовал выстроить ее заново в обратном направлении, искал исходную мысль. Иногда обнаруживаешь, что пришел к какой-то мысли, и тебе становится интересно – а как это получилось? Что к чему привело в этой цепочке рассуждений? У тебя остается смутное воспоминание о мысли, с которой все началось, воспоминание о чувстве, которое было здесь всего несколько секунд назад, и ты принимаешься раскручивать размышления в обратную сторону… Про это я вспомнил, потому что подумал вот об этом, про это я подумал, потому что оно связано вот с этим, – и так до тех пор, пока не дойдешь до того, что успокаивает сознание, снимает ментальный зуд.

Этот процесс может быть изнурительным. Когда спрашиваешь себя не «почему я вдруг вспомнил этого актера?», а «почему мне сейчас грустно?» или «почему ее слова оставили такую рану на сердце?» – это уже не мысль, которую ты пытаешься поймать за хвост, а целый клубок чувств. Любая гипотеза, откуда этот клубок взялся на твоем пути, может звучать правдоподобно. Таких гипотез можно придумать массу, но ты все еще надеешься, что можно распутать этот клубок и понять, как он возник и что именно надо вырвать с корнем, чтобы успокоиться, какую дилемму разрешить, чтобы вернуть радость, что надо исправить, чтобы все снова стало гладким и чистым.

Если мысль незначительная и получается ее раскрутить, я чувствую, будто спас утопающего. Иногда я оплакиваю все те мелкие мысли, которые назавтра забуду, и те, которые я без боя предал забвению. Когда я думаю о том, сколько таких мыслей было у меня в жизни, а потом умножаю это число на количество всех людей в мире, то насчитываю миллиарды одноразовых мыслей, которые навеки исчезают, и никто никогда о них не узнает, и тогда во мне пробуждается странное волнение. Это непостижимо, меня поражает эта непостижимость, понимание, что каждый – это целый мир, до краев полный и даже переливающийся через край, что многое в нас исчезает навсегда еще при жизни, и этого больше, чем всех живых созданий, исчезающих во вселенной. И что же, по сути, останется от этого неуловимого богатства, что остается от всех нас?

Я чуть не пропустил бетонный квадрат.

Он был в десяти метрах правее меня, между деревьями; и, если бы я не остановился, чтобы оглядеться вокруг, сомневаюсь, что заметил бы его. Тропинка рядом оказалась всего лишь тоненькой песчаной полоской, проступавшей сквозь листья. Появление среди деревьев этой тропинки, творения рук человеческих, вернуло меня в реальный мир. Мечтательность испарилась, и вместо нее появилась привычная торопливость – скоро я увижу большой склад, тот самый «атмосферный шлюз», найду профессора Шапиро, потом вернусь в свою комнату, в свою жизнь, состарюсь, умру. Вся моя жизнь, по сути, – это обратный отсчет. Звук моих шагов стал мне казаться тиканьем часов.

«Когда дойдешь до атмосферного шлюза, обойди его справа. Вскоре увидишь хижину Шапиро или почувствуешь его мысли. Он знает, что ты придешь, он покажет тебе дерево».

Склад оказался большим, больше, чем я ожидал. Высокий красно-коричневый облупившийся ангар возвышался надо мной, в его передней части находилась большая двойная деревянная дверь, запертая на замок с длинной дужкой. Я поднял глаза, чтобы рассмотреть покатую крышу, которая виднелась за кронами деревьев. Наверняка у этого ангара раньше было иное предназначение, нежели склад еды и оборудования для че-эмов. Может, он использовался как ангар для самолетов, танков или другой армейской техники. Я повернул направо и начал его обходить. Деревья и кусты росли вплотную к его стенам, иногда покрывали их полностью, но все же можно было разглядеть то место, где стена склада соединялась со стеной, окружавшей территорию гольф-клуба «Альбатрос».

Вплотную к этой стене стоял домик из коричневого шероховатого дерева, с одним окном и деревянной дверью, выкрашенной в белый цвет. За секунду до того, как я заметил домик, я увидел дерево. Несмотря на определенное сходство, это не было то одинокое дерево, которое я видел в больнице, о котором думал Нати, когда хотел приглушить мысли. Нынешняя картинка была крупнее, более четкая, с бо́льшим количеством деталей. Дерево в профессиональном разрешении.

Его наклонный ствол исчезал в густой шапке листвы, которая шевелилась на едва ощутимом ветерке. Маленькие зеленоватые листочки, каждый четко и легко различимый, были окрашены закатным светом невидимого солнца и мерцали золотисто-желтым. Само дерево стояло на небольшой возвышенности, окруженной низкой белой каменной стеной, вокруг которой до горизонта простирался бесконечный луг, а может, иссушенная земля.

Дерево становилось яснее и четче по мере того, как я приближался к хижине. Шапиро ждал меня, собирая свои мысли в эту картинку. Когда я открыл дверь и приблизился к нему, мне показалось, что я слышу музыку. Я попытался опознать эти звуки, эти поющие голоса, они слышались мне знакомыми и чужими одновременно. Только через несколько секунд я понял. За картинкой с деревом пряталось чувство, безымянное спокойствие, пробудившее во мне воспоминания о тех моментах, когда я его испытывал, отчего во мне заиграли красивые напевы, которые я тогда слышал. Я вошел в домик.

Мне было девятнадцать, когда я понял, что никогда не узнаю всей правды о мире. Я помню конкретный момент, конкретное место, где я сидел, и тот страх, который обуял меня вместе с этим пониманием – пониманием, что всегда что-нибудь останется в тени, всегда будет сомнение, всегда что-то основывается на более раннем предположении. На абсолютную правду не хватит времени, не хватит когнитивных способностей, не хватит логики. Правда всегда – лишь частична. Даже та, которую мне скажут в этой комнате, напомнил я себе.

Темный деревянный пол, блестящий от лака, стул, маленький стол, на нем кувшин воды и пустой стакан; большое кресло, зеленое, похожее на те, что стояли в столовой гольф-клуба. За креслом висела зеленовато-серая занавеска, тяжелая и толстая, скрывавшая все остальное пространство. За этой занавеской жил своей жизнью профессор Шапиро. Наверное. Я закрыл за собой дверь и посмотрел на него, сидящего в большом кресле.

Он был высокий и худой, длинные предплечья торчали из рукавов свободной светло-желтой рубашки. Из-под слишком коротких брюк виднелись тонкие щиколотки. Он сидел, положив ногу на ногу, закрыв глаза, его руки свободно лежали на подлокотниках, тонкая едва заметная улыбка играла на губах.

Волосы у него были жидкие и седые,