Дело в том, что маме Митрофанушка совсем не нравился. Но, уважая его постоянство, она не могла не пригласить его хотя бы раз в год. Папа, надо сказать, радовался куда больше мамы, ожидая соперника. Мне кажется, он чувствовал себя настоящим мачо рядом с толстопопым щекастым маминым ухажером.

Папа был старше мамы на 19 лет, у него была фантастически классная лысина в живописном обрамлении смоляных кудряшек, озорные умные карие глаза и бездна очарования. Что там говорить, от него были без ума все мои подруги, начиная с детского сада.

Я, чувствуя, что романтическое свидание, как всегда, будет под завязку заполнено Митрофанушкиной тоской, ничего хорошего от тех вечеров, когда он являлся к нам, не ждала. Хорошо, что это было не так уж часто – раз в два или три года.

Но вот один его визит ни я, ни мама не забудем никогда.

Итак, с утра вся семья знала, что к нам грядет эта жертва маминого женского коварства. Вообще хорошо, что папа одомашнил маму в ее семнадцать зеленых лет. А то бы эти митрофанушки не переводились на нашей кухне. Дело в том, что мама моя была в молодости сногсшибательная красотка. Вот такая.

Видите, какой богемный вид у нее? Увы, это все поза. На самом деле она всю жизнь вот такая.

То есть скромная девочка в очках, бедный книжный ребенок, так и не пожелавший приспосабливаться к этому неуютному миру.

Поэтому здорово, что папа пригрел на своей волосатой груди этого несчастного цыпленка. Другие, не такие проницательные претенденты на ее руку и все остальное, съели бы ее мозги столовой ложкой и выпили бы ее кровь пивными кружками. Или засушили бы ее своим занудством, как это и пытался сделать тоскливый, как ржавая водопроводная труба, Митрофанушка.

Итак. Папа, собираясь на работу, радостно грохотал мне что-то вроде того, что, если Митрофанушка будет сильно надоедать маме, он разрешает мне огреть его сковородой по его умной математической башке. Мама протестующе лепетала что-то о том, что несчастный ее собрат по школе и так обижен жизнью: ему не досталась она и он никак не закончит писать дисер. Я старалась во все это не вникать, потому что занудная пухлая рожа одноклассника даже меня обычно вгоняла в уныние. Лучше бы мама превращалась в роковую женщину проверенным способом – при помощи бабушкиного нижнего белья.

Папа наконец убежал на работу, мама, продолжая что-то бормотать о тяжелой жизни своего однокашника, чистила квартиру и булькала чем-то в кастрюлях.

Через какое-то время трямкнул звонок. Я вежливо выдвинулась в прихожую, готовясь приветствовать гостя. Мама, поспешно вытирая руки о полотенце, кинулась открывать.

Вот и он. Похожий по форме тела на батон белого хлеба, понурый, он стоял перед нами, сжимая в руках толстенький потертый портфель.

Митрофанушка, обреченно вздохнув, шагнул в квартиру. Поставил на пол портфельчик, снял серенький плащик, вытащил из черненьких ботинок ножки в сереньких, аккуратно заштопанных носочках. И уж тогда обернулся с приветливо-заискивающей улыбкой к нам.

– Моя диссертация, – сказал он застенчиво, показывая на портфель. Мы с мамой в недоумении переглянулись. Может, он решил подарить свой дисер единственной своей любви? Оказалось, что нет. Просто наш герой был уже практически на финишной прямой: он возил в переплетную мастерскую все три драгоценные экземпляра своей работы. И видимо, хотел тревожно-сладостные последние минуты перед защитой разделить с мамой.

Мамуля пригласила его на кухню и стала кормить и слушать. Тогда люди вообще как-то правильнее общались: они ели и смеялись, плакали и ели, ели и говорили, пели и ели. И так далее. Какая-то полнота жизни была во всем этом.

Я несколько раз заходила на кухню и могла в подробностях наблюдать сутулую понурую спину будущего кандидата наук и неестественно разговорчивую маму. Во всех компаниях у нас всегда разговаривал папа, и маму это очень устраивало. Но в данный момент папули не было, и маме досталась столь мало ей свойственная роль тамады. Изо всех сил она старалась превратить свой надрывный монолог в диалог. Но Митрофан ушел в глубоко в себя (с математиками так нередко бывает). И только протяжно вздыхал, нервно поводил пухлыми покатыми плечами и шевелил пальцами в сереньких носочках. Не знаю, может, именно такое поведение и означало для него высшую степень участия и возбуждения?

Наконец, хлопнула входная дверь: вернулся папа. Мы с облегчением бросились его встречать. Папа всегда так радостно урчал, кричал и грохотал, как будто сотня веселых Винни-Пухов, ворвавшихся в нашу скованную унынием квартиру.

Папуля устремился на кухню. И уже оттуда было слышно, как потоки бодрого папулиного красноречия обрушиваются на безжизненно повисшую круглую голову нашего страдальца.

Конечно, бравый говорливый удачливый соперник уничтожил на корню жалкие потуги Митрофанушки казаться живым. Он перестал шевелить пальцами в носочках, поводить плечиками. И теперь стал похож на слегка подъеденный мешок картошки, скособоченный на сторону. Но папе вполне хватало и меня с мамой. Размахивая руками и оглушительно хохоча, он рассказывал нам что-то, что ему лично казалось необыкновенно забавным. В кульминационный момент своего повествования он бросил взгляд на гостя, и ему показалось, что тот недостаточно внимательно слушает. Тогда, для привлечения внимания аудитории, папуля дружески хлопнул его по плечу. Митрофанушка охнул и стал заваливаться, извинительно лепеча что-то про давний прострел. Папа тут же переключился на столь интересную тему и стал рассказывать о том, что у его знакомого был точно такой же прострел в плече, а потом костоправ как дернул его за руку, так все – как отрезало. При словах «как отрезало» папуля шагнул к гостю, герой-любовник быстро выскочил из-за стола и сказал, что немедленно должен покинуть нас.

Дружным семейным стадцем мы вышли его проводить.

Ботиночки, плащик… Митрофанушка в растерянности оглядывает прихожую:

– А где мой чемодан с работой?

– Мы в свою очередь озираем прихожую, в которой не наблюдается ничего похожего на его портфельчик. И вообще хоть на какой портфельчик. Мама бросается на кухню, папа почему-то заглядывает в туалет и ванную. В какой-то момент все поворачиваются ко мне:

– Настя, ты случайно не брала?

Я только пожимаю плечами. Мне уже одиннадцать. Что я, дурочка, брать чужие старые мерзкие чемоданы?

Родители мечутся по квартире. Митрофанушка стенает аки горлица:

– Больше экземпляров нет, черновики все не сохранились. Это конец. Работа всей жизни…

Его причитание довольно невежливо обрывает отец:

– Конечно, не сохранились, они истлели. Ты же уже двадцать лет ее пишешь! А может, ты вообще без него пришел, забыл где-нибудь в пивной по дороге к нам?