Марк в сопровождении Банана и Кадавра пришел в конце недели, но не для торговли, а для встречи с человеком, без чьего участия над будущим проекта нависнет большой-пребольшой вопрос. Пройдясь по рынку – пятачку размером с треть школьного спортзала, шуховцы поднялись на верхний ярус, миновали теснившиеся вдоль стен разноцветные купола и вошли в святая святых всего комплекса – Диораму, запечатлевшую эпизод самого крупного и кровопролитного сражения в истории человечества. По крайней мере, так считали двадцать лет назад, когда планету еще не растерзали ядерные взрывы и не затянули ядовитые облака.

Несмотря на то что от выставки почти ничего не сохранилось, самый главный экспонат оставался на прежнем месте, храня память о переломной битве, принесшей предкам великую и чтимую до сих пор победу. Доктор часто бывал в Диораме: переговоры, срочные вызовы, обмен опытом, но при каждом взгляде на картину сердце наполнялось благоговейным трепетом – как в первый раз, когда отец привел юркого мальчугана приобщиться к знаменитому подвигу.

Пятнадцать метров в высоту, шестьдесят семь в длину – крупнейшее батальное полотно в России, возвратившее из прошлого танковый бой под Прохоровкой, победа в котором позволила смять немцев на Курской дуге и перейти в решительное контрнаступление, пядь за пядью освобождая свою, а потом и чужую землю, пока красное знамя не вспыхнуло над Рейхстагом.

Картина была растянута на выгнутой стене. А со смотровой площадки казалось, будто никакой стены и нет вовсе, а раскинулись впереди обожженные, изувеченные воронками, пропитанные кровью поля. Танки, пехота, клинья бомбардировщиков и яростные схватки истребителей, гаубицы и пулеметы, взрывы, дым и горящая броня. Ужас, всплывающий из глубины времен, пробирающий до дрожи даже тех, кто вот уже два десятилетия живет в аду. Оторопь от осознания близости смерти и того, как много боли может уместиться в одном месте. А сколько тех мест было? Сколько не попало на картины, растворилось в водовороте хронологий, хотя могли бы стать отличными памятками всем живущим. Будь таких диорам побольше, да по всему миру – глядишь, и уберегли бы Землю от бессмысленного и бесславного конца.

Но выставка была богата не только величественным полотном со всей его пугающей красотой. До Катастрофы под ним располагался полноразмерный макет того же боя, но уже в объеме. Вырытые декораторами траншеи, укрепленные бревнами блиндажи и сбитые гусеницы плавно и почти незаметно перетекали в картину, продолжаясь отражениями на холсте. Манекены в военной форме, изрешеченная пулями немецкая машина с наполовину вывалившимся в разбитую дверь офицером, искореженная артиллерийская установка, россыпи гильз. И сотни, если не тысячи поднятых из раскопок и болот отголосков отгремевшей битвы – наглядная демонстрация кошмара, некогда сопровождавшаяся грохотом выстрелов и свистом падающих бомб.

Теперь же эхо войны приспособили под нужды выживших, окопы и воронки разровняли, а на освободившейся площади разбили вездесущие палатки, кухни, мастерские и котельную. И с высоты создавалось впечатление, будто тыловая колонна встала лагерем у линии фронта, в то время как воскрешенные кистью и маслом герои идут в бой – для многих последний. Но именно благодаря их несметным жертвам целые поколения появились на свет. Жизнь рождает смерть, смерть рождает жизнь – в этом ли их суть?

Но обожженный смертью пейзаж впечатлял не всех. Банану, например, он быстро наскучил, и пулеметчик искал любой повод свинтить из зала.

– Там, внизу, пельмени продают, – как бы невзначай, сказал крепыш.

– Иди. – Фельде не отводил взгляда от подернутых ржавыми отсветами полей и гремящих по ним машинам.

– Вам принести?

– Спасибо, не голоден.

У двери «лев» обернулся и с долей вины спросил:

– Если вдруг встречу вашего охотника – как узнаю?

Доктор расплылся в ехидной улыбке.

– У него усы заплетены в косички.

У входа было не протолкнуться – в базарные дни за покупками приходили не только шуховцы, но и одиночки, и жители небольших общин, нашедших приют в укромных местах, которые легко оборонять малыми силами: подземных убежищах, храмах, загородных особняках, подстанциях и тому подобных сооружениях. Вот и народ попадался самый разный: одного от крейдера не отличишь, другой в хламиде с капюшоном до подбородка, третий вообще в кольчуге и с топором за поясом. Но большинство, если не приглядываться к мелочам, мало отличалось друг от друга: цифры, горки, ватники и все, что осталось в оружейных магазинах или удалось отжать у менее расторопных товарищей по несчастью.

Бывали на торгах и проходимцы всех мастей: карманники, кидалы, шулера и барыги, а прошлой зимой ушлый дедок притащил пуд свежего мяса, в котором местный врач с ходу распознал человечину. Даже анализов и проб брать не пришлось – подслеповатый людоед с трясущимися пальцами пропустил кусочек кожи, а ее ни со свиной, ни с любой другой не спутаешь. Хотели выродка в парк отволочь, да на первом же суку вздернуть, но не успели. Стоило толпе узнать страшную тайну, и старика порвали на месте – не остановили самосуд ни приклады, ни выстрелы в воздух.

Банан эту историю помнил, и миска ароматных, дымящихся пельменей вызывала не аппетит, а настороженность. Беззубая карга за лоточком уловила полный сомнений взгляд и прошамкала:

– Не трусь, внучок. Соя там.

Боец с облегчением выдохнул, чувствуя, как рот заливает слюна. Сглотнув, спросил:

– И почем?

Продавщица подняла ладонь без мизинца и среднего пальца и для верности уточнила:

– Пять.

– Пять патронов?! – воскликнул парень. – За какую-то хрень вместо мяса?

– Зато не человечина. – Старуха расхохоталась. – Не хочешь – вон у Тараса шашлычки за три. Говорит, крыса, но запашок подозрительный…

Пулеметчик замер в нерешительности, как завороженный, пялясь на белую горку, выступающую из бульона, аки айсберг из студеных вод – и желудок урчит, и переплачивать жаба душит.

– А, плевать. Всего раз живем.

Он потянулся к подсумку, как вдруг обваренная ржавыми плитами дверь, весящая по самым скромным подсчетам добрый центнер, с лязгом и грохотом отворилась. Базарный гвалт в тот же миг стих, купцы забыли о деньгах, покупатели – о товарах, и во все глаза уставились на припозднившегося гостя. И немудрено, ведь с первого взгляда Банану показалось, что в Диораму забралась громадная химера – наполовину медведь, наполовину косуля – с рогами, копытами, заросшая пегой шерстью. Присмотревшись, парень узнал в кровожадном чудовище человека в одежде из волчьих шкур, несшего на закорках добытого вилорога.

Выглядел пришелец так, что просто не мог не притягивать взоры, при первом же появлении становясь средоточием всеобщего любопытства, словно скала в чистом поле. Рост – под два метра, плечи вдвоем не обхватишь, тяжеленную тушу держит, как пустой мешок. При этом – сухопарый, жилистый, без намека на выпирающее брюшко. На вид ему было лет шестьдесят, скуластое лицо и лысый череп были покрыты рваными шрамами всевозможных форм и размеров – удивительно, как только глаза уцелели: глубокие, серо-стальные, цепкие. Перебитый нос, казалось, занимал половину хмурой физиономии, а крепкий, первобытный подбородок, сизый от скобленой щетины, обрамляли толстые – в два пальца – заплетенные в косички усы. А от ложбинки на верхней губе до затылка протянулась красная полоса татуировки, вкупе со шкурами привносящая в облик нечто дикое, необузданное, индейское.